БЛЯТЬ, ДАЙТЕ УЖЕ СИГАРЕТУ.
.— Я не знаю, — говорит Макс, глядя в объектив одной из камер, за которой примостился оператор.
Оператору уже наверняка надоело снимать эти бесконечные профайлы; Максиму надоело в них сниматься, хотя, наверное, людям кажется, что вовсе даже и нет. Что он тут кайфует, едва появляется возможность почесать языком.
Ага, конечно.
Да пошли они все.
— Я не знаю, — Макс, на самом деле, не помнит, какой ему задавали вопрос. — Я уже ничего не знаю.
*
Нервы сдают по-страшному; Макс иногда думает, что ещё немного, и он действительно взорвётся. Не так, как пару дней назад, — слоняясь по их ебанутому звёздному дому после концерта молчаливой тенью, а потом заёбывая Серёгу тупыми всплесками истерики, — как-нибудь по-настоящему. Так, как только в песнях и поётся, как на инструментах играется, чтобы нахуй всё разнести здесь, хлопнуть дверью, потом вернуться, наорать напоследок на каждого.
Ну, кроме Кошелевой да Серёжи; Никитоса ещё, наверное. Ко всем остальным у Макса миллиард претензий, а к этим — жалкие десятки, да и на те можно с лёгкостью наплевать, особенно когда Кристина обнимает его перед сном, — без лишних просьб Серёжи на этот раз.
Всего три концерта осталось.
— Всего три концерта, — говорит он вслух, развалившись на утащенных хрен знает откуда подушках перед панорамными окнами их квартиры в «Меркурии»; четыре, что ли, часа утра? Светает, в общем, и они с PLC встречают рассвет. Прикольно.
Рассвет с Серёжей PLC, прям сюжет для лиричного трека.
— А вот псевдоним у тебя, — невпопад спрашивает Серёжа, спиной прислонившийся к стеклу; он полулежит, скрестив руки на груди, задумчивый такой, зарылся почти весь в капюшон какого-то блэкстаровского балахона, шапка ещё под капюшоном (шапка — подгон от Рудбоя, наставительно объяснял он когда-то, как будто Макс в курсе, что ещё за Рудбой, как будто Серёжа не знает, что Максу похуй), — это потому, что ты стремишься быть свободным? Или есть какая-то охуенно оригинальная причина?
— Сега, — обеспокоенно зовёт Макс; приподнимается на локтях, когда ему не отвечают сразу. — Серёг. Пи-эл-си, ау.
— Чего?
— У нас тут вроде нечем обкуриваться, чтоб потом такие разговоры заводить. Ты когда успел?
— Ну придурка не строй, — спокойно говорит Серёжа; он всегда говорит такие вещи каким-то определённым, особенным тоном, от которого хочется то ли — действительно — перестать быть придурком, то ли, наоборот, стать в два раза идиотичнее.
— Да это банальные вещи, — Макс вздыхает, ложится обратно, и Серёжа легонько пинает его в бок. — Я тут начну распинаться, а кому интересно? Не снимают уже даже наверняка.
— Нас всегда снимают, — в полутьме Серёжа вскидывает голову, наставляет указательный палец на одну из камер ночного видения под потолком и изображает, будто стреляет из пистолета. — И мне интересно.
Он смотрит, — прямой такой, серьёзный, хороший, усы эти дурацкие его, — смотрит и смотрит, и Макс верит ему, — Серёга не задаёт вопросов, на которые не хочет знать ответ, — но на всякий случай вздыхает ещё раз.
Надо ж показывать своё отношение ко всяким вот этим вот внеплановым интервью.
— Это же не я придумал, это ещё ребята мои… — Серёжа уже усмехается, и Максим тихо смеётся: — Ну да, да, это всё я, ладно. Типа, ты совмещаешь, у нас же там «Да» с большой буквы в названии группы. Ты хочешь быть свободным, музыка делает тебя свободным. А твоё кредо — всегда говорить «да». Такая философия предполагалась.
— Мхм, — Серёга кивает, медленно и меланхолично, очень внимательно; можно вообще кивать внимательно? Надо вставить в песню. — И?
— Что «и»? Чего тебе ещё «и»? Ответ не устраивает?
— Да устраивает. Просто подробнее давай. Утро скоро, мы не торопимся.
Макс, закинув руки под голову, недоверчиво щурится на Серёжу; тот щурится в ответ — хитрый такой, несерьёзный. Хороший.
Красивый.
Ой, чтоб его.
— Ты сам напросился, если что, — бегло предупреждает Макс, прежде чем пуститься в доморощенные полупьяные — по трезвому-то — рассуждения.
Серый слушает неотрывно.
*
— Ну да, проторчали там опять часов до шести утра, Свобода заснул потом, я пошёл на студию, — быстро отвечает Серёжа на вопрос ассистента продюсера, берёт паузу, задумчиво уставившись мимо, в угол куда-то, хотя нет там ничего примечательного; улыбаться хочется. Впервые за неделю — прямо хочется улыбаться. — Да просто. Разговаривали.
Хочется улыбаться, а не отвечать на вопросы, но он же знал, на что подписывается; привык уже даже за месяц с лишним. Сделал что-то, сказал, загрустил невпопад — будь добр, отчитайся, нам похуй, рэпер ты с улиц или девчонка семнадцатилетняя. Расскажи, блядь, да покажи.
Окей.
— А? Да обо всём, не знаю, вам виднее, — он подмигивает в камеру, — это вы всё записываете, а не я. Я просто люблю такое, это как, понимаете, трек — хороший трек — невозможно написать, если в нем души не будет, если что-то не закладывать. А душу надо искать в простых вещах, я для себя так определяю. Не только в драме какой-то… Про драму я тут вам уже достаточно рассказал, выпусков на пять хватит, — он коротко смеётся, когда ассистент продюсера закатывает глаза. — Короче, не только в драме. Душа — в людях. В моментах. Я вот их и ловлю.
Его спрашивают, считает ли он Макса Свободу душевным человеком, и Серёже хочется натянуть эти хуёвые вопросы всем тут на задницу или хотя бы на уши; небо — синее?
Облака — белые?
— Душевнее многих здесь, — отвечает Серёжа, не зная, как ещё сказать; да ладно, всё он знает. Просто то, что он знает — материал для нового куплета, а не для неискреннего разговора с безликим оператором и заебавшим стаффом проекта. — Не-е-ет, сравнивать не буду, не дождётесь, — он ухмыляется нарочно тонко, настолько же нарочно пожимает плечами, как бы отказываясь продолжать.
Продолжать его, конечно, заставляют — но уже не о том совсем; не о важном.
*
Свобода истерит уже на следующий день, после саундчеков и последних репетиций, после ужина и новых навязанных сочувствующей Катей активностей, после бесконечных разговоров и безалкогольного шампанского; истерит совсем не так, как накануне, — гораздо тише, гораздо серьёзнее, — встаёт в какой-то момент, по традиции уже, посреди общей вялой беседы на кухне, встаёт и уходит, и Серёжа идёт за ним через минуту, — подумывает было сразу прихватить с собой Кристину, но в конечном счёте решает иначе.
Он научился читать Макса достаточно хорошо, чтобы понимать, что тому нужно — хотя бы в общих чертах.
Потому что более конкретно — Серёжа не представляет. Макс сдувается на его глазах, нервно скребёт ногтями по не прикрытому футболкой предплечью, сгибается в три погибели на своей кровати, темно вокруг, свет выключен, про камеры Серёжа — один из немногих моментов за месяц — не вспоминает даже; Макса ломает, и Серёжа больше не может выдавить банального «что случилось?».
Потому что он понимает, наверное, что.
И не понимает — одновременно. Они очень разные с Максом, — хотя Кошелева почему-то говорит иногда, что похожи, — очень, очень разные, и то, что ломает Макса в итоге снаружи, не способно затронуть Серёжу даже изнутри, но в целом, — вообще, — он врубается, да; это шарахающиеся до сих пор в общей зоне рядом с кухней операторы, и ебучие комментарии ебучего Толочкина, и сложные вопросы Фадеева, и очередная не-совсем-своя песня, и…
— Я тебе говорил уже, заканчивай. Нельзя сейчас, — присевший было рядом на кровать Серёжа сползает с неё на пол, садится на колени, безуспешно всматривается в лицо Макса, наполовину закрытое спутавшимися волосами, наполовину — темнотой. — Ты слышишь меня, нет? Нельзя так сейчас. На этой неделе, на следующей, потерпи ты ещё три, ты же можешь.
— Не могу.
— Можешь, — Серёжа не злится на самом деле, но голос — злой всё равно; Макс смотрит исподлобья, сцепляет пальцы на коленях, сгорбленный, на себя не похожий, или — похожий, очень. От такого Макса выть хочется прямиком на Луну, и Серёжа уже готов.
— Да не могу я! Серый, бля, мы говорили уже сто раз! — он взрывается и затихает снова — тут же, мгновенно, как неживой. — Серый, — зовёт умоляюще; Серёжа не падок на такое.
На такой тон, на такие слова, он тридцать лет в этой жизни живёт, проходил всяких людей и не раз, — он чувствующий, конечно, переживающий, эмпатия не на нуле, Серёжа переживает всегда, готов протянуть руку помощи, утешить, там, совет дать, по надобности, — но его это всё обычно не трогает; накушался, сам в себе и в других, надо быть жёстче, а иначе — сожрут, не подавятся, кости останется обсосать и выплюнуть.
Не падок, но у Макса глаза вдруг огромные как два ёбаных блюдца; Серёже хочется встряхнуть его, но он пытался — пару дней назад — и не помогло нихуя.
— У тебя крутые песни, — начинает он тихо, на волне, не зная, куда она его занесёт; придвигается ближе, складывает руки на коленях Макса, ну хоть так, что ли, слушать будет, хоть так заткнётся, — охуенные, придурок, песни. Тебе истерить вообще нельзя, уходить — нельзя, вот свалишь ты, и кто команду твою вывозить будет? Крис? Она с такого поворота совсем сдуется, не хуже меня знаешь. Родя? Майер, может?
На последние два имени Макс разве что не шипит; Серёжа прячет ухмылку:
— У тебя крутые песни, — упорно повторяет он, — и будущее — охрененно крутое. Если ты ему позволишь случиться, понял? А пока что ты не позволяешь. Вот такими выкидонами.
— Ты как будто позволяешь.
— Слушай, это всё могут монтировать так, что к тебе потом три миллиона фанатов ещё добежит. Или ко мне. Пожалеют нас, какие мы чувствительные, вот это да, мужики, — Серёжа подаётся вперёд, когда Макс склоняет голову ниже; губами к уху, очень отчётливо и очень тихо, чтобы ебучие датчики на ебучих камерах не вздумали даже словить, чтобы не пускали потом ебучие субтитры к тому, что не должно вообще для ушей и глаз предназначаться; сука, как же неправильно жить здесь. — Толочкина жалеют. Хабибку жалели, когда плакался. Но это всё хуйня полная. Если до конца не дойдём — смысл тогда?
— Нет никакого смысла.
— Не будет, — поправляет Серёжа, — если не уймёшься, Макс.
Макс роняет голову ему на плечо, ровным таким движением, как будто за нитку потянули и плавно отпустили; лоб у него горячий, Серёжа чувствует даже через толстовку.
Чувствует ещё, что за спиной кто-то проходил, останавливался, но ушёл — не решился, наверное, влезать в разговор.
Бывают же чудеса.
— Просто объясни мне, — тихо совсем просит Макс. — Я не знаю уже, я опять не знаю, ну такой вот я, блядь, прости меня, не по стандартам твоей этой силы духа. Что я тут делаю?
— По каким стандартам, придурок? Леща б тебе дать, но у Крис лучше получалось.
Макс слабо фыркает.
— Не смешно, усатый. Что я тут делаю?
Серёжа обнимает его за плечи одной рукой, вздыхает:
— Я тут для кого распинался сейчас?
— Думаешь, будет нормально? До финала дойдём… И будет?
— Я не знаю, что для тебя нормально.
— Вот в этом весь прикол, — Макс делает движение, будто хочет отстраниться, но остаётся на месте в конце концов. — Серый, я уже сам не знаю.
— Чего с тобой, а? Ты Свобода или кисель?
Макс смеётся — истерично и грустно, — валится назад, откидываясь на свои смятые простыни, хватает зачем-то Серёжу за запястье, тянет, пока тот не садится обратно на кровать; сжимает сильно, так делают, когда боятся чего-то.
Серёжа понятия не имеет, как объяснить ему: бояться нечего. В Максе такой уровень эмоций, какого он давно ни в ком — кроме себя самого — толком не видел, — вот такого же, на той же волне, — и умом Серёжа всё понимает. Замкнутое пространство, ноль свежего воздуха, стресс, требования, рамки, реалити, тут накаляется всё, и главное — пережить просто.
Дожать момент, а потом отпустить.
— Если ты со мной до финала не дойдёшь, — серьёзно заявляет Макс, — я тебя съем, — Серёжа хрипло смеётся, громче нужного от неожиданности, а Свободе хоть бы хны: — Схаваю, понял? Фу, слово какое-то не то. Короче, Пиэлси, несёшь ответственность за моё моральное состояние.
— С хуя ли?
— Ладно, не несешь, — легко соглашается Макс. — Слушай, будет очень странно попросить тебя тут остаться?
— Чувак, ты помнишь вообще, где мы?
— Ну да, — Макс тянет как-то очень искренне, задумчиво, как будто только что понял. — Песни. Реалити. Ура.
*
— Мы же всё ещё можем писать в приложении нашем, чего хотим, — тряхнув волосами, Макс подаётся назад, опирается согнутым локтём о спинку своего стула. — Вот, и я написал, что хочу в финале дуэт с PLC, не всё ж мармеладки просить. Чё, думаете, прокатит?
Оператору уже наверняка надоело снимать эти бесконечные профайлы; Максиму надоело в них сниматься, хотя, наверное, людям кажется, что вовсе даже и нет. Что он тут кайфует, едва появляется возможность почесать языком.
Ага, конечно.
Да пошли они все.
— Я не знаю, — Макс, на самом деле, не помнит, какой ему задавали вопрос. — Я уже ничего не знаю.
*
Нервы сдают по-страшному; Макс иногда думает, что ещё немного, и он действительно взорвётся. Не так, как пару дней назад, — слоняясь по их ебанутому звёздному дому после концерта молчаливой тенью, а потом заёбывая Серёгу тупыми всплесками истерики, — как-нибудь по-настоящему. Так, как только в песнях и поётся, как на инструментах играется, чтобы нахуй всё разнести здесь, хлопнуть дверью, потом вернуться, наорать напоследок на каждого.
Ну, кроме Кошелевой да Серёжи; Никитоса ещё, наверное. Ко всем остальным у Макса миллиард претензий, а к этим — жалкие десятки, да и на те можно с лёгкостью наплевать, особенно когда Кристина обнимает его перед сном, — без лишних просьб Серёжи на этот раз.
Всего три концерта осталось.
— Всего три концерта, — говорит он вслух, развалившись на утащенных хрен знает откуда подушках перед панорамными окнами их квартиры в «Меркурии»; четыре, что ли, часа утра? Светает, в общем, и они с PLC встречают рассвет. Прикольно.
Рассвет с Серёжей PLC, прям сюжет для лиричного трека.
— А вот псевдоним у тебя, — невпопад спрашивает Серёжа, спиной прислонившийся к стеклу; он полулежит, скрестив руки на груди, задумчивый такой, зарылся почти весь в капюшон какого-то блэкстаровского балахона, шапка ещё под капюшоном (шапка — подгон от Рудбоя, наставительно объяснял он когда-то, как будто Макс в курсе, что ещё за Рудбой, как будто Серёжа не знает, что Максу похуй), — это потому, что ты стремишься быть свободным? Или есть какая-то охуенно оригинальная причина?
— Сега, — обеспокоенно зовёт Макс; приподнимается на локтях, когда ему не отвечают сразу. — Серёг. Пи-эл-си, ау.
— Чего?
— У нас тут вроде нечем обкуриваться, чтоб потом такие разговоры заводить. Ты когда успел?
— Ну придурка не строй, — спокойно говорит Серёжа; он всегда говорит такие вещи каким-то определённым, особенным тоном, от которого хочется то ли — действительно — перестать быть придурком, то ли, наоборот, стать в два раза идиотичнее.
— Да это банальные вещи, — Макс вздыхает, ложится обратно, и Серёжа легонько пинает его в бок. — Я тут начну распинаться, а кому интересно? Не снимают уже даже наверняка.
— Нас всегда снимают, — в полутьме Серёжа вскидывает голову, наставляет указательный палец на одну из камер ночного видения под потолком и изображает, будто стреляет из пистолета. — И мне интересно.
Он смотрит, — прямой такой, серьёзный, хороший, усы эти дурацкие его, — смотрит и смотрит, и Макс верит ему, — Серёга не задаёт вопросов, на которые не хочет знать ответ, — но на всякий случай вздыхает ещё раз.
Надо ж показывать своё отношение ко всяким вот этим вот внеплановым интервью.
— Это же не я придумал, это ещё ребята мои… — Серёжа уже усмехается, и Максим тихо смеётся: — Ну да, да, это всё я, ладно. Типа, ты совмещаешь, у нас же там «Да» с большой буквы в названии группы. Ты хочешь быть свободным, музыка делает тебя свободным. А твоё кредо — всегда говорить «да». Такая философия предполагалась.
— Мхм, — Серёга кивает, медленно и меланхолично, очень внимательно; можно вообще кивать внимательно? Надо вставить в песню. — И?
— Что «и»? Чего тебе ещё «и»? Ответ не устраивает?
— Да устраивает. Просто подробнее давай. Утро скоро, мы не торопимся.
Макс, закинув руки под голову, недоверчиво щурится на Серёжу; тот щурится в ответ — хитрый такой, несерьёзный. Хороший.
Красивый.
Ой, чтоб его.
— Ты сам напросился, если что, — бегло предупреждает Макс, прежде чем пуститься в доморощенные полупьяные — по трезвому-то — рассуждения.
Серый слушает неотрывно.
*
— Ну да, проторчали там опять часов до шести утра, Свобода заснул потом, я пошёл на студию, — быстро отвечает Серёжа на вопрос ассистента продюсера, берёт паузу, задумчиво уставившись мимо, в угол куда-то, хотя нет там ничего примечательного; улыбаться хочется. Впервые за неделю — прямо хочется улыбаться. — Да просто. Разговаривали.
Хочется улыбаться, а не отвечать на вопросы, но он же знал, на что подписывается; привык уже даже за месяц с лишним. Сделал что-то, сказал, загрустил невпопад — будь добр, отчитайся, нам похуй, рэпер ты с улиц или девчонка семнадцатилетняя. Расскажи, блядь, да покажи.
Окей.
— А? Да обо всём, не знаю, вам виднее, — он подмигивает в камеру, — это вы всё записываете, а не я. Я просто люблю такое, это как, понимаете, трек — хороший трек — невозможно написать, если в нем души не будет, если что-то не закладывать. А душу надо искать в простых вещах, я для себя так определяю. Не только в драме какой-то… Про драму я тут вам уже достаточно рассказал, выпусков на пять хватит, — он коротко смеётся, когда ассистент продюсера закатывает глаза. — Короче, не только в драме. Душа — в людях. В моментах. Я вот их и ловлю.
Его спрашивают, считает ли он Макса Свободу душевным человеком, и Серёже хочется натянуть эти хуёвые вопросы всем тут на задницу или хотя бы на уши; небо — синее?
Облака — белые?
— Душевнее многих здесь, — отвечает Серёжа, не зная, как ещё сказать; да ладно, всё он знает. Просто то, что он знает — материал для нового куплета, а не для неискреннего разговора с безликим оператором и заебавшим стаффом проекта. — Не-е-ет, сравнивать не буду, не дождётесь, — он ухмыляется нарочно тонко, настолько же нарочно пожимает плечами, как бы отказываясь продолжать.
Продолжать его, конечно, заставляют — но уже не о том совсем; не о важном.
*
Свобода истерит уже на следующий день, после саундчеков и последних репетиций, после ужина и новых навязанных сочувствующей Катей активностей, после бесконечных разговоров и безалкогольного шампанского; истерит совсем не так, как накануне, — гораздо тише, гораздо серьёзнее, — встаёт в какой-то момент, по традиции уже, посреди общей вялой беседы на кухне, встаёт и уходит, и Серёжа идёт за ним через минуту, — подумывает было сразу прихватить с собой Кристину, но в конечном счёте решает иначе.
Он научился читать Макса достаточно хорошо, чтобы понимать, что тому нужно — хотя бы в общих чертах.
Потому что более конкретно — Серёжа не представляет. Макс сдувается на его глазах, нервно скребёт ногтями по не прикрытому футболкой предплечью, сгибается в три погибели на своей кровати, темно вокруг, свет выключен, про камеры Серёжа — один из немногих моментов за месяц — не вспоминает даже; Макса ломает, и Серёжа больше не может выдавить банального «что случилось?».
Потому что он понимает, наверное, что.
И не понимает — одновременно. Они очень разные с Максом, — хотя Кошелева почему-то говорит иногда, что похожи, — очень, очень разные, и то, что ломает Макса в итоге снаружи, не способно затронуть Серёжу даже изнутри, но в целом, — вообще, — он врубается, да; это шарахающиеся до сих пор в общей зоне рядом с кухней операторы, и ебучие комментарии ебучего Толочкина, и сложные вопросы Фадеева, и очередная не-совсем-своя песня, и…
— Я тебе говорил уже, заканчивай. Нельзя сейчас, — присевший было рядом на кровать Серёжа сползает с неё на пол, садится на колени, безуспешно всматривается в лицо Макса, наполовину закрытое спутавшимися волосами, наполовину — темнотой. — Ты слышишь меня, нет? Нельзя так сейчас. На этой неделе, на следующей, потерпи ты ещё три, ты же можешь.
— Не могу.
— Можешь, — Серёжа не злится на самом деле, но голос — злой всё равно; Макс смотрит исподлобья, сцепляет пальцы на коленях, сгорбленный, на себя не похожий, или — похожий, очень. От такого Макса выть хочется прямиком на Луну, и Серёжа уже готов.
— Да не могу я! Серый, бля, мы говорили уже сто раз! — он взрывается и затихает снова — тут же, мгновенно, как неживой. — Серый, — зовёт умоляюще; Серёжа не падок на такое.
На такой тон, на такие слова, он тридцать лет в этой жизни живёт, проходил всяких людей и не раз, — он чувствующий, конечно, переживающий, эмпатия не на нуле, Серёжа переживает всегда, готов протянуть руку помощи, утешить, там, совет дать, по надобности, — но его это всё обычно не трогает; накушался, сам в себе и в других, надо быть жёстче, а иначе — сожрут, не подавятся, кости останется обсосать и выплюнуть.
Не падок, но у Макса глаза вдруг огромные как два ёбаных блюдца; Серёже хочется встряхнуть его, но он пытался — пару дней назад — и не помогло нихуя.
— У тебя крутые песни, — начинает он тихо, на волне, не зная, куда она его занесёт; придвигается ближе, складывает руки на коленях Макса, ну хоть так, что ли, слушать будет, хоть так заткнётся, — охуенные, придурок, песни. Тебе истерить вообще нельзя, уходить — нельзя, вот свалишь ты, и кто команду твою вывозить будет? Крис? Она с такого поворота совсем сдуется, не хуже меня знаешь. Родя? Майер, может?
На последние два имени Макс разве что не шипит; Серёжа прячет ухмылку:
— У тебя крутые песни, — упорно повторяет он, — и будущее — охрененно крутое. Если ты ему позволишь случиться, понял? А пока что ты не позволяешь. Вот такими выкидонами.
— Ты как будто позволяешь.
— Слушай, это всё могут монтировать так, что к тебе потом три миллиона фанатов ещё добежит. Или ко мне. Пожалеют нас, какие мы чувствительные, вот это да, мужики, — Серёжа подаётся вперёд, когда Макс склоняет голову ниже; губами к уху, очень отчётливо и очень тихо, чтобы ебучие датчики на ебучих камерах не вздумали даже словить, чтобы не пускали потом ебучие субтитры к тому, что не должно вообще для ушей и глаз предназначаться; сука, как же неправильно жить здесь. — Толочкина жалеют. Хабибку жалели, когда плакался. Но это всё хуйня полная. Если до конца не дойдём — смысл тогда?
— Нет никакого смысла.
— Не будет, — поправляет Серёжа, — если не уймёшься, Макс.
Макс роняет голову ему на плечо, ровным таким движением, как будто за нитку потянули и плавно отпустили; лоб у него горячий, Серёжа чувствует даже через толстовку.
Чувствует ещё, что за спиной кто-то проходил, останавливался, но ушёл — не решился, наверное, влезать в разговор.
Бывают же чудеса.
— Просто объясни мне, — тихо совсем просит Макс. — Я не знаю уже, я опять не знаю, ну такой вот я, блядь, прости меня, не по стандартам твоей этой силы духа. Что я тут делаю?
— По каким стандартам, придурок? Леща б тебе дать, но у Крис лучше получалось.
Макс слабо фыркает.
— Не смешно, усатый. Что я тут делаю?
Серёжа обнимает его за плечи одной рукой, вздыхает:
— Я тут для кого распинался сейчас?
— Думаешь, будет нормально? До финала дойдём… И будет?
— Я не знаю, что для тебя нормально.
— Вот в этом весь прикол, — Макс делает движение, будто хочет отстраниться, но остаётся на месте в конце концов. — Серый, я уже сам не знаю.
— Чего с тобой, а? Ты Свобода или кисель?
Макс смеётся — истерично и грустно, — валится назад, откидываясь на свои смятые простыни, хватает зачем-то Серёжу за запястье, тянет, пока тот не садится обратно на кровать; сжимает сильно, так делают, когда боятся чего-то.
Серёжа понятия не имеет, как объяснить ему: бояться нечего. В Максе такой уровень эмоций, какого он давно ни в ком — кроме себя самого — толком не видел, — вот такого же, на той же волне, — и умом Серёжа всё понимает. Замкнутое пространство, ноль свежего воздуха, стресс, требования, рамки, реалити, тут накаляется всё, и главное — пережить просто.
Дожать момент, а потом отпустить.
— Если ты со мной до финала не дойдёшь, — серьёзно заявляет Макс, — я тебя съем, — Серёжа хрипло смеётся, громче нужного от неожиданности, а Свободе хоть бы хны: — Схаваю, понял? Фу, слово какое-то не то. Короче, Пиэлси, несёшь ответственность за моё моральное состояние.
— С хуя ли?
— Ладно, не несешь, — легко соглашается Макс. — Слушай, будет очень странно попросить тебя тут остаться?
— Чувак, ты помнишь вообще, где мы?
— Ну да, — Макс тянет как-то очень искренне, задумчиво, как будто только что понял. — Песни. Реалити. Ура.
*
— Мы же всё ещё можем писать в приложении нашем, чего хотим, — тряхнув волосами, Макс подаётся назад, опирается согнутым локтём о спинку своего стула. — Вот, и я написал, что хочу в финале дуэт с PLC, не всё ж мармеладки просить. Чё, думаете, прокатит?
@темы: графомания, ДНИЩЕ, Я НЕ ЗНАЮ КАК ЭТО ВЫШЛО, песенки реалити
-
-
25.05.2018 в 10:37Я умер и попал в рай. Глазам своим не поверила, когда пейринг увидела. Я мечтала об этом фике, даже не зная, что исполнение мечты возможно. И тут вы. Спасибо вам.
Я просто.
Чувствую.
-
-
25.05.2018 в 22:06щас еще один положу
вообще они на фикбуке
-
-
30.08.2018 в 16:39