БЛЯТЬ, ДАЙТЕ УЖЕ СИГАРЕТУ.
на заявку: "Стив/Баки. АУ. Будучи на войне, Баки писал Стиву письма, но не отправлял их. В современном мире Стиву приходит первое из этих писем с подсказкой, где найти следующее. Стив уверен, что Барнс мертв, но хочет выяснить, кто и зачем этим занимается. На самом же деле за этим стоит вполне живой и здоровый Баки-Зимний Солдат.
Как Баки вспомнил и скрылся от Гидры, откуда взял письма и зачем присылает их Стиву – на ваше усмотрение. Хорошо, если он погоняет Стива по разным городам/местам, где они с детства хотели побывать. Особые плюшки, если с каждым новым письмом смысл написанного будет все более личным."
почему бы не попытаться найти в этом логику, решила я. хотя кого я обманываю. просто хотелось писать письма.
арт к одному из эпизодов от Skifshi:
4300 слов“Не уверен, стану ли отправлять. А вдруг не дойдет?”
Этого не может быть.
Даже причин подбирать не нужно - этого просто не может быть.
Почерк знаком едва ли не лучше собственного; острые, как будто нацарапанные буквы, взлетающее до небес t, жирные точки над i, - Стив видел это десятки, сотни, тысячи раз. Короткие записки под дверью квартиры, самодельные объявления, наспех переписанное домашнее задание, расписка о выдаче долга, первая попавшаяся салфетка, чистый лист, расчерканный блокнот, прочее, прочее, прочее; они стоят у Стива перед глазами прямо сейчас.
Глазами, которым Стив больше не доверяет.
“Не знаю, чем ты сейчас занят, но, надеюсь, чем-нибудь очень важным. И немного бессмысленным - как раз в твоем духе, Роджерс. Кстати о бессмысленном, скольких хулиганов ты успел победить за эти два месяца? Ставлю на пятерых. Минимум.
Я помню, мы условились, что не будем ждать писем. Эта военная почта такая же надежная, как Фрэнки, который до сих пор должен мне три своих годовых зарплаты. Увидишь его - обязательно передай привет от сержанта Барнса. Скажи, пламенный. Так вот, я помню, что мы решили, только это сложно, Стив. Не подумай, что чужая страная превратила меня в девчонку, но даже мне можно побыть сентиментальным, наверное. Полковник нам разрешил, между прочим, старый черт. Сказал, что мы можем хоть сопли пускать в подушку (пусть сначала найдет нормальные подушки), хоть любовные письма домой строчить, лишь бы делу не мешало.
Дело, Стив. Нет. Лучше о другом.”
Оно было прямо на кухонном столе.
Измусоленный конверт, как привет из прошлого, ни даты, ни адресов, только крупное, размашистое - “Стив”; никто не отправляет так письма, если действительно хочет, чтобы они дошли.
И Стив только чудом, развернув листок, опустился на стул, а не на пол.
Он забывается, он обо всем забывает; знакомый почерк и знакомый слог словно хватают его за шкирку и окунают под воду, держат там, заставляя задыхаться, дергаться, не позволяя вырваться.
Стив машинально шевелит губами, когда читает.
“Я тут все вспоминал, как мы добирались до Вашингтона два года назад, посмотреть на монумент. Я же сразу сказал, что это просто огромная палка, а ты все твердил, что к одному из самых высоких в мире памятников надо относиться с уважением. Сколько раз ты тогда назвал меня придурком? И что в итоге - так и не добрались до лестницы. А мне потом Мэри еще все уши прожужжала, как же, мол, здорово было бы поглядеть на город с высоты птичьего полета. Не знаю. Наверное, было бы.
Веришь, не представляю, почему вспомнил. День тогда был хороший, Стив, и солнце светило, вот и все. Тут солнца попробуй дождись.”
Наверняка это розыгрыш.
Глупый, странный, жестокий, неизвестно чей, но - розыгрыш, как иначе; у Стива попросту нет других версий, потому что, - боже, об этом сложно даже помыслить, - потому что Баки.
Баки нет.
Никакого сержанта Барнса здесь, в двадцать первом веке; и кто-то, наверное, решил, что будет очень забавно довести Капитана Америку до мелко трясущихся рук, подделав письмо от его погибшего лучшего друга. Кто-то, возможно, подумал, что будет невероятно смешно напомнить Капитану о том, чего он и так никогда не забывал.
Он ведь, действительно, так и не получил ни одного письма тогда, ничего удивительного - Баки просто не мог знать, куда их отправлять, зная о том, что Стива могут взять в армию; он не писал писем и сам, хотя мог бы, но ведь они же условились, а потом все завертелось, Лихай, Пегги, сыворотка, и вот Стив уже играючи поднимает мотоцикл с наряженными девушками, и какие уж письма.
А теперь - это.
Стиву требуется пятнадцать минут на то, чтобы перестать дрожать, - его почти лихорадит, непривычное, полузабытое ощущение; еще пять - на то, чтобы в десятый раз перечитать письмо.
Еще одна - чтобы заметить отличные от других линии черной ручки; слово “монумент” подчеркнуто несколько раз, и если это не ключ к разгадке, думает Стив, то он сам - не Капитан Америка. С ним играют; и Стив никогда не любил бесцельно жестоких игр, но на этот раз, даже если закрыть глаза, на внутренней стороне век словно бы отпечаталось самое знакомое на свете имя.
На этот раз он не смог бы проигнорировать.
Даже если бы вдруг захотел.
“Когда мы встретимся, ты захочешь поколотить меня за эти слова, ты и сейчас захочешь, но, Стив, я правда надеюсь, что тебя не взяли. Могу это сказать наконец, с письмом у тебя не выйдет притворяться глухим.
Я так надеюсь, что здесь ты никогда не окажешься.
Береги себя.
Искренне твой,
Баки.”
*
На монумент они тогда и вправду не поднимались.
Солнце было жарким, слишком сильно припекало макушку, и Стиву, к его собственному стыду, стало очень плохо; едва сознание не потерял, - Баки отвел его в тень, посадив под деревом, и долго ругался.
“Не хочу быть мамочкой-наседкой”, все повторял тогда он.
И продолжал ругаться.
А день все равно оказался хорошим; они весь день провалялись на траве Национальной аллеи, и Стив пытался нарисовать Капитолий, но здание на рисунке выходило гораздо хуже, чем меланхолично жующий травинку Баки, изредка махавший рукой проходящим мимо девушкам.
Солнце светит и сейчас, только теперь оно совершенно не беспокоит Стива; надев в попытке маскировки солнечные очки, он заходит внутрь и, игнорируя лифт, быстро взбегает по лестнице, машинально пересчитывая ступени.
Двести.
Четыреста пять.
Восемьсот девяносто шесть.
На обзорной площадке в рабочий день - почти никого; у четвертого по счету окна стоит парень в бейсболке и куртке с эмблемой почтовой службы. Да не смешно уже, - хочется сказать Стиву, - сколько он здесь прождал?
Ему вспоминается бесконечная болтовня Сэма; тот рассказывал что-то про компьютеры. Компьютерные игры; если ты рубишься в квест, - воодушевленно пояснял Сэм, - значит, будешь бегать по карте, разговаривать со встречными, выполнять задания, собирать бонусы, а в конце - главный приз, только не факт, что он вообще есть, в этом и соль.
- Добрый день, - Стив чувствует себя донельзя глупо, подходя, - эм. Наверное, у вас есть для меня письмо.
Стив не знает, чего хочет сильнее - ошибиться или вдруг оказаться правым; а парень лезет в перекинутый через плечо портфель, уточняет:
- Вы - Стив?
Боже мой.
- Да, - Стив кивает, чувствуя, что в горле совсем пересохло; получает в руки конверт, идентичный предыдущему, то же размашисто выписанное имя, те же непонятные масляные пятна. - Спасибо.
“Решил, что сдержу обещание. Не стану ничего отправлять, значит, писать можно все, что в голову придет. Ты всегда говоришь, что я болтаю всякую чушь, так вот, это я еще сдерживаюсь, Роджерс. Считай, тебе повезло.
Тебе вообще повезло, если честно. Раз ты все равно это не прочитаешь, могу побыть плаксой. Где угодно лучше, чем здесь, Стив.
Нас снова переправляют послезавтра, не могу, конечно, говорить, куда. Даже за спрятанные в тумбочке координаты шкуру сдерут и не поморщатся. А вообще-то никто из нас пока не знает полного маршрута, намеки одни. Надеюсь только, что в итоге мы не окажемся где-нибудь в Италии.”
Стив впервые здесь, наверху; в иное время он бы уже приник к оконному стеклу, рассматривая город, но, с тех пор, как он очнулся в этом новом веке, успел уже столько раз увидеть Вашингтон - и еще половину Америки - с высоты птичьего полета, что даже не задумывается об этом.
По правде говоря, он задумывается только о том, чтобы не упасть, покрепче прижимаясь спиной к стене и не реагируя на любопытные взгляды поднявшихся на площадку японских туристов; Стив думает, что у него запросто, вопреки любым сывороткам, могут прямо сейчас отказать ноги.
Это - Баки.
Это письмо - его, абсолютно точно, Стив уверен, как в самом себе; но ведь этого быть не может, полная чертовщина.
“Потому что, вообще-то, я представлял, как когда-нибудь буду пробовать там спагетти и устрицы, о которых болтал Фрэнки. Или Бонни - помнишь Бонни? Она хвасталась, что бывала сто лет назад в Риме и кинула монетку в фонтан Треви. Так вот лучше все это, но когда-нибудь потом. Говорят, Рим все еще оккупирован.”
Два слова снова подчеркнуты.
Фонтан Треви.
Стив даже не удивлен, он быстро усваивает правила - раздажен только; знает, впрочем, что поедет, разве у него есть еще варианты?
“Получается, разговариваю с тобой у себя в голове. Можешь представить, как тебя не хватает. Вот кто еще кроме тебя, Роджерс, скажет мне, что я бываю дураком? Вот именно. Здесь меня любят, я не хвастаюсь, честно. Есть, правда, один младший капрал, но он тоже отмалчивается, только смотрит волком, да еще спросил пару раз, почему я не отправляю письма подружкам.
Вот уж девчонок расстраивать весточками с фронта я точно не собираюсь.
Тебя тоже.
Береги себя.”
“Береги себя” - простая приписка, обычная вежливость письменной речи; Стив, однако, дочитывая, почти надеется теперь на выходящий за рамки розыгрыш неизвестного умника.
Береги выглядит издевательством.
Потому что Стив никогда не берег себя сам.
*
В Италии Стив чувствует себя рыбой, выброшенной на берег.
Совершенно чужим.
Люди здесь кажутся беззаботными, даже те, что выглядят как типичные обитатели Уолл Стрит, - у них другая походка, другой взгляд, другой темп речи, другие улыбки, и Рим будто бы создан для хорошего настроения, только вот оно отталкивается от Стива, словно он облачен в непроницаемую броню.
Незнакомый, но очень приветливый город радовал бы его бесконечно, если бы не два письма, жгущие кожу через нагрудный карман куртки.
“Иногда думаю, что бы делал, если бы меня не призвали.
А потом думаю, что ты бы назвал это эгоизмом, Роджерс. И был бы, наверное, прав. Я бы пошел добровольцем все равно, только из-за одного твоего взгляда. Ты же даже не знаешь, как смотришь иногда на людей, когда они вроде как делают что-то не так. До костей пробирает.”
“Кое-кто высокий и одноглазый просил передать, что страна по тебе скучает.”
Старк присылает сообщения очень редко, и всегда - невовремя.
“Что-нибудь срочное?” - Стив надеется, что нет; он не готов покидать Италию ни с чем.
“Пока нет. Америка вроде на месте. Будь готов, если что.”
Стив обходит фонтан Треви по периметру множество раз; разглядывает со всех сторон, высматривает едва заметные щели между скульптурами, понятия не имеет, где искать письмо.
Есть ли оно здесь вообще.
Он проводит так не менее часа, но добивается только настороженных взглядов от продавца мороженого из магазина неподалеку; Стиву не хочется принимать поражение, и с четвертой попытки он отлавливает местного, худо-бедно говорящего по английски, выспрашивает адрес ближайшего почтового отделения.
Как он и подозревал - совсем недалеко.
“Хотелось бы писать чаще. Хотя какая тебе разница, Стив, ты все равно не ждешь этих писем. А я тут теряю счет дням и странам, кажется, что мы все время идем куда-то, движемся, только цели нет. Или ее не видно никому. И грязь везде, вчера пришлось ползти добрых полчаса, полковник потом ласково обозвал нас кусками дерьма. Я только что вылил последнюю воду из сапога, так что, знаешь, я с ним согласен. Валяемся в лужах, ведем себя так же.
Я не писал тебе, когда впервые убил. И потом не стал.
Вчера я убивал стольких, что не хочу считать, и, чтобы ты знал, я минут десять пытался написать эту строчку. Как-то смягчить, но не получается. Когда ты хотел на войну - думал об этом? О том, что придется делать здесь?”
Конверт оставлен на имя Стивена Роджерса - до востребования.
Выйдя на улицу, Стив опускается на бордюр, не поднимая глаз, не обращая совсем внимания, где именно находится; автоматически сдвигает ноги, когда о них едва не спотыкается какая-то благообразная старушка.
Он читает, и строчки письма словно звучат в ушах, проговариваются, размеренно, слегка манерно, голосом Баки, - так, как он читал бы собственную писанину еще до войны, насмешливый, целиком и полностью довольный собой; Стив слышит этот голос в своей голове и понимает, по-настоящему теперь понимает, что успел поверить.
Поверить в невозможное; и все-таки Стив не хочет отказываться от крохотной, едва теплящейся надежды.
В конце концов, как-то ведь жив он сам.
“Надеюсь, ты нашел себе наконец девчонку, Стив. Кто-то должен за тобой присматривать, иначе ты умрешь от сгоревшей яичницы. Хотя лично я, когда вернусь, буду рад даже ей.
У нас есть здесь один француз, Жан, постоянно болтает о своих родных деликатесах. Тараторит так, что непонятно ни черта, но энтузиазма будь здоров, сразу верится, что вкусно. И пару зубов ему выбить хочется за такие рассказы, но, вообще-то, мы почти дружим, когда он не орет во сне свой гимн.
А еще он вечно болтает о том, как красиво в его обожаемом Лионе. Улицы какие-то, памятники, церкви, запомнил только одно, Нотр-Дам-де-Фурвьер, и то потому, что Жан не отлипал. Ах, как там замечательно, ах, витражи, ах, башни. Смит все грозится заткнуть его парой хороших пуль, а мне уже все равно. Лучше пусть болтают, чем молчат.
Молчать страшно.”
Тарабарщину голосов, гудки автомобилей и щебет птиц Стив, аккуратно складывая листок вчетверо, совершенно не слышит.
Никогда в своей жизни он не был подвержен зависимостям; вокруг него люди курили, пили, с энтузиазмом искали девушек на одну ночь, а Бруклин и вовсе когда-то был полон наркоманами, - все это обходило Стива, - и какая ирония, что за какие-то несколько дней он стал полностью зависим от писем, которые никогда не должны были до него дойти.
Лион, значит.
Хоть Антарктида, думает Стив.
*
“Жан погиб. И Смит, и тот капрал, о котором я писал, и еще девятнадцать человек. Двадцать два, Стив. Могло бы быть двадцать три, но я всегда был чертовски везучим, ты еще помнишь?
Память, оказывается, странная штука, Стив. Детали выветриваются, мелочи как в тумане, и, по-моему, я скоро забуду, как зовут мать. Вообще все забуду, останется только “шагом марш” да “есть, сэр”. Хотя мне еще иногда нужны мозги, а вот рядовые точно превращаются в кретинов. Здесь все тупеют, Стив. Мрачнеют и тупеют. Наверное, это со всеми убийцами происходит.”
Нотр-Дам-де-Фурвьер - красивейшее, заметное здание, люди снуют туда-сюда, светит и не греет солнце, но Стив даже представить не может, где бы смог найти очередное письмо.
В том, что оно должно быть, он не сомневается.
И ищет, чувствуя себя полным дураком, обходит базилику кругом, безнадежно разглядывая чуть шершавые стены; заходит даже внутрь, пытается придумать, как бы задать вопрос, чтобы его не сочли сумасшедшим, - а пожилая женщина на входе в местный крохотный магазинчик для туристов все равно смотрит странно, и говорит, что никто и никогда не передает корреспонденцию через церковь.
Еще бы.
Стив, все еще надеясь, спрашивает про местную почту, - вдруг и здесь то же самое? - но ближайшее отделение в другом конце города, не стоило бы, наверное, и пытаться; Стив все равно отправляется туда, и выходит, конечно, ни с чем. Но он не готов сдаваться - не сейчас, не теперь просто, он по уши ввязался в погоню за письмами, которые не должны были оказаться у него в руках, которые неизвестно кто и откуда откопал, и у Стива ощущение, словно кто-то разрыл и обокрал могилу.
Которой у Баки нет.
“Единственная мысль, которая все еще греет - тебя здесь нет. И семьи нет. Матери я писал несколько раз, писал, что все в порядке. И что я здесь не помираю с голоду. И что, когда вернусь, она меня даже не узнает со всеми этими шрамами. Помнишь, она смеялась, когда я говорил, что шрамы добавляют мне мужественности?
Не представляю, как они там, но мне нравится думать, что ты знаешь, что заглядываешь к ним, ты обещал, помнишь? А раз так, значит, все хорошо. Хотя бы у них, и у тебя.
А иногда мне кажется, что я тебя возненавидеть готов, Роджерс. Господи, я завидую, можешь представить? Завидую иногда, страшно, нехорошо, думаю о том, что ты все еще там, в Бруклине, и ты останешься в живых в любом случае, если не ввяжешься, конечно, в совсем безнадежную драку. Но ты тоже везучий. Ты бы простил меня за эти мысли, если бы увидел меня здесь. Не уверен, но ты бы за все, что угодно, меня простил.
А потом как будто отпускает, и становится уже все равно. Стив, это самое страшное - все равно. Никогда еще не было так плевать на себя, и на людей остальных, а теперь, когда кто-то умирает, мы стаскиваем с него оружие, и ботинки, если уцелели, их не хватает. Жан еще дышал, когда кто-то из моих солдат орал, что там в карманах у него остались папиросы. И я обрадовался. Можешь представить? Нет, наверное. Жан умирал, а я радовался дерьмовому табаку и тому, что не сдох еще.
Было бы неплохо, чтобы ты никогда не узнал об этом.”
Стив останавливается в первой попавшейся на пути гостинице, он понятия не имеет, с чего начинать поиски завтра, но уже темнеет, а наутро, быть может, возле церкви найдется еще какая-то подсказка. Что угодно еще, - письмо, или хоть наводка, Стиву мало уже писем, он хочет, отчаянно хочет знать, кто за всем этим стоит.
Кто хоронит его заживо этими размашистыми строчками.
Не проходит и часа, как в дверь стучатся; на пороге - хорошенькая девушка со стойки ресепшн, протягивает конверт.
- Вам попросили передать, мистер Роджерс, - говорит она на английском с заметным акцентом, и Стив забирает письмо тут же, знакомая уже изляпанная чем-то бумага; торопится:
- Кто? Этот человек еще здесь?
- Нет, извините, - девушка кажется действительно сконфуженной, - он попросил выждать пятнадцать минут.
- Скажите хотя бы, - Стив выдыхает медленно, с присвистом, из него как будто дух вышибли этой неудачей, он понимает, что, кто бы ни был, наверняка уже успел уйти слишком далеко, - скажите, как он выглядел, этот человек? Можете описать?
Девушка вдруг улыбается, словно вспоминает что-то приятное:
- Ну, он был в кепке и во всем темном, ой, знаете, так одеваются звезды, когда не хотят, чтобы их узнали, - от ее радостного голоса почему-то больно, - молодой мужчина. Ваш ровесник, наверное. Такой темноволосый, очень симпатичный. И у него что-то с рукой.
- С рукой? - Стив хмурит брови, мнется; он разрывается между желанием узнать больше - и прогнать девушку поскорее, распечатать конверт.
- Он был в куртке, но без перчаток, и, понимаете, одна ладонь была… металлическая? - она явно не уверена в собственных словах, морщит лоб, пожимает плечами наконец. - Похоже на протез. Но, может быть, мне показалось.
- Хорошо, - ничего хорошего, Стив запутался окончательно, - спасибо. Спасибо вам.
“Скоро должны добраться до реки. Было у тебя такое, что ты ничего не хотел, кроме пресной воды?”
Стив ломается на середине письма; комкает бумагу, пальцы словно судорогой сводит, и он задыхается, хотя не должен бы, он никогда теперь не задыхается, но, - невозможно совершенно находиться в помещении, и он вырывается буквально из номера, строчки плывут перед глазами, когда Стив оказывается на тихой улице, еще более темной этим вечером от густой листвы возвышающихся вдоль тротуара деревьев.
Стив дочитывает, осторожно, едва дыша, прислонившись к стене у входной двери; поднимая голову, он может думать только о том, что ему стыдно.
Господи, как же ему стыдно.
Поднимая голову, Стив видит, что напротив, через дорогу, стоит человек и смотрит прямо на него.
Человек в темной одежде и кепке.
* * *
Выследить. Довести до нужной точки. Убить.
Цель второго уровня, задание - одно из многих, все и всегда одинаково, вот оружие, вот экипировка, вот маска, эй, ты, слышишь - не попадайся никому на глаза.
Возвращайся, как только задание будет выполнено, ты знаешь, где машина.
Три часа ночи - он не знает, у него нет собственных часов, но проходит мимо дома, и через одно из раскрытых окон слышит чей-то скандал, женщина вопит, - три часа ночи, Джек, где ты шлялся все это время, ублюдок! Возможно, она действительно расстроена; он не знает ни женщину, ни какого-то Джека, они не имеют значения.
Все, что важно - не попадаться; это не сложно, на улице совсем темно, черная одежда позволяет слиться со стенами, навстречу никто не попадается, никто не следит из-за угла, и только цель второго уровня торопится домой в двадцати шагах перед ним.
А потом появляется этот человек.
Этот человек двигается неспешно, сам по себе как будто очень медлительный, беспечный, - совсем не смотрит по сторонам, но все равно приходится прижаться к стене, перестраховываться, становиться почти невидимкой. На лице этого человека гримаса - почти та же маска, только не искусственная; известно, что она означает.
Печаль.
И этот человек ступает в круг света от уличного фонаря, его лицо освещается очень ярко, легко выхватить знакомые - знакомые? - черты, тусклый взгляд, равнодушное выражение лица, гору мышц под белой тканью футболки.
Он смотрит на этого человека, смотрит, смотрит, и цель второго уровня остается забытой; он смотрит на этого человека, и от взгляда на знакомое - знакомое? - лицо болит голова.
Ноют виски, и словно кто-то бьет под дых - но здесь никого больше нет; и словно кто-то бьет под дых, и по голове снова, нет никакой внешней угрозы, только она уже не нужна, он не понимает, что происходит, но этот человек идет дальше, и ему хочется - хочется? действительно? - следовать за ним.
Потому что перед глазами как будто темнеет, и он думает об имени.
Стив.
Чье это имя?
Его давно не отправляли на процедуры, он знает, что это означает - человек, отдающий приказы, называет это чрезмерной свободой. Свободой мысли, придатком, который не нужен хорошему солдату, человеку, работающему на благо мира.
Свобода мысли означает, что он вот уже третий день следит за этим человеком; свобода мысли означает понимание - его будут искать, его наверняка уже ищут. Он находит одежду, выброшенную кем-то в пакете у мусорных баков; ножом, на ощупь, срезает волосы, совсем коротко, почти наголо местами, так его не узнают; стаскивает с уличного прилавка одну из одинаково черных кепок и пару перчаток.
Свобода мысли означает чужие образы в голове, в которых он вдруг узнает себя.
И на смену хладнокровию, на смену подчинению с первой же ночи приходят эмоции, которым не получается дать определение; он опускается за стол у окна бара, ожидая, пока этот человек - Стив? - выйдет из здания напротив. К нему тут же подсаживается мужчина, совсем уже старик, высокий бокал в руке, на стекле которого видны отпечатки пальцев, никакого оружия с собой, ни намека на угрозу; мужчина болтает что-то, - люди любят болтать, - и он не обращает внимания, глядя перед собой, только понимает вдруг, что мужчина на полуслове затих. Разглядывает - напряженный, цепкий, недоверчивый взгляд, слишком непривычный, никто не смотрит на него так, почти никто вообще обычно на него не смотрит; он нехотя разворачивается.
- Барнс? - выдыхает старик, бледнеет едва ли не до белизны, и в глазах - страх. Не тот, что он привык видеть; этот мужчина боится не его, боится не смерти.
Чего-то еще.
- Быть не может, - слышит он, а сам все цепляется за предыдущую реплику, “Барнс” звучит знакомо. - Да я с ума наконец начал сходить. Скажи, парень, - чужой голос звучит ломко, неуверенно, нелепо, - у тебя нет случайно родственника… может, деда, или еще кого, ты слишком похож на моего друга, парень. Джеймс Барнс - не слышал никогда о таком?
Слышал.
Он не знает, что побуждает его солгать.
- Родственник, да, - он кивает, пробует имя, вслушивается, как звучит из его собственных уст, - Джеймс Барнс.
Страх уходит из глаз мужчины; он представляется Тимоти Дуганом, - можешь звать меня Дам-Дам, парень, предок твой так и звал, черт побери, это же уму непостижимо, как же похож, - и болтает за двоих. Это удобно, потому что ему самому нечего сказать; это тем более удобно, что Тимоти Дуган оказывается источником информации.
Он болтает о чужих образах, в которых можно узнать себя.
Стив все не появляется, но это нормально, может быть, сегодня этот человек вообще не собирается выходить; а Дуган тем временем вдруг оживляется:
- Ты же не знаешь о нем ничего, наверняка. А у меня есть кое-что, - он с неожиданной прытью - старики двигаются медленнее, он знает, они двигаются, как Стив тогда на улице - подрывается с места, машет рукой, призывая следовать за собой. - Сержант у меня их прятал, сохранил только чудом, не знаю, как вообще у меня бумажки до конца войны-то дожили, а вот отдать было некому. И читать нельзя - личное. Но тебе-то нужнее, парень. Родственник все-таки.
Они идут - до квартиры Дугана семь минут и двадцать восемь секунд медленным шагом.
Дуган отдает ему несколько пожелтевших конвертов, и он долго смотрит на них, вспоминая, что нужно теперь сказать; он говорит:
- Спасибо.
Письма - снова чужие образы, в которых можно узнать себя.
Образы становятся своими, и на пятый день он не идет выслеживать Стива, не идет следовать за ним; неровные, острые строчки снова возвращают недавнее ощущение - мутнеет перед глазами, ноют виски, кто-то бьет под дых, - и он пробует написать что-то на клочке бумаги.
Тот же почерк.
Корявый с непривычки, но - тот же.
Он перечитывает множество раз, прежде чем воспоминания начинают хлестать потоком, заливая мысли, заваливая разум, вынуждая опуститься на колени прямо в ночной подворотне между наваленными как попало коробками, вынуждая сцепить зубы, чтобы не выть.
Вой прорывается.
* * *
Человек в темной одежде и кепке подходит сам, быстро пересекая дорогу; Стив не может и шелохнуться, глядя в родное, до боли знакомое лицо.
Не может ничего, кроме как выдохнуть, - неверие, шок, надежда, облегчение, безумие, всего поровну и ничего из этого одновременно, - выдохнуть, шаря по лицу взглядом:
- Баки?
Он как будто не слышит.
- Я не смог больше, - говорит Баки - Баки, да, точно, никаких сомнений, пусть кепка, из-под которой не видно волос, пусть шрамы, пусть рука, все как сказали, металлическая, господи, что с ним могло случиться, это все-таки Баки; он засовывает руки в карманы, глубоко, жест говорит о неуверенности, как и взгляд его, загнанный, неспокойный. - Хотел посмотреть, что будет.
Стиву хочется переспросить, но он ни слова не может вымолвить, кроме:
- Баки, - повторяет снова, как дурак, но кажется, если произносить имя, все происходящее станет куда более реальным; в кулаке все еще зажато письмо, и он медленно поднимает свободную руку, протягивает, пытаясь коснуться, и Баки не движется ни назад, ни навстречу.
Застывает совсем, только меняется взгляд.
Светлеет.
- Не знаю, зачем. Увидеть реакцию. Как себя поведешь ты, что будешь делать, когда прочитаешь. Случится ли с тобой то же самое, что со мной, насколько тебе будет плохо, но, - он качает головой, мешая Стиву перебить, поджимает губы - так знакомо - и смотрит мимо, за плечо, в стену у крыльца. - Не могу больше. Были еще письма.
- Где они?
- Сжег.
Стив не знает, за что первым хвататься, какой сначала задать вопрос, как вообще поверить в происходящее; об этом надо думать, но думать он не может, и Баки не говорит больше ничего, только смотрит, чертыхается вдруг сквозь зубы, и Стив больше не может так, - шагает навстречу, отлепившись наконец от стены, обнимает одним рывком, крепко, все так же сжатый кулак вжимая в спину; господи, он реален.
Это не шутка.
Не происки больного воображения - все это.
- Ты живой, - больше для себя самого выдавливает Стив, и Баки выдыхает, правой рукой обнимая в ответ; кажется, он усмехается.
- Сам удивляюсь, Стив.
- Как это возможно? - он больше не может терпеть, сдерживать все, что вертится на языке. - Что произошло?
- Я расскажу, - Баки отстраняется, почти вырываясь; озирается, задерживает взгляд на руках Стива, прищуривается - Стив даже понять не успевает, а письма в кулаке уже нет. Через несколько секунд письма вообще нет; Баки убирает зажигалку обратно в карман обычной черной куртки, отбрасывает на асфальт быстро тлеющую бумагу. - Что смогу. Как только мы уберемся отсюда. Ненавижу Лион, слишком много смертей.
Шесть лет назад он убил здесь десятерых.
Стив узнает об этом позже - тогда же, когда увидит единственное письмо, от которого Баки все еще не избавился.
Одна размашистая строчка поперек листа.
“Не могу больше, Стив.”
Как Баки вспомнил и скрылся от Гидры, откуда взял письма и зачем присылает их Стиву – на ваше усмотрение. Хорошо, если он погоняет Стива по разным городам/местам, где они с детства хотели побывать. Особые плюшки, если с каждым новым письмом смысл написанного будет все более личным."
почему бы не попытаться найти в этом логику, решила я. хотя кого я обманываю. просто хотелось писать письма.
арт к одному из эпизодов от Skifshi:
4300 слов“Не уверен, стану ли отправлять. А вдруг не дойдет?”
Этого не может быть.
Даже причин подбирать не нужно - этого просто не может быть.
Почерк знаком едва ли не лучше собственного; острые, как будто нацарапанные буквы, взлетающее до небес t, жирные точки над i, - Стив видел это десятки, сотни, тысячи раз. Короткие записки под дверью квартиры, самодельные объявления, наспех переписанное домашнее задание, расписка о выдаче долга, первая попавшаяся салфетка, чистый лист, расчерканный блокнот, прочее, прочее, прочее; они стоят у Стива перед глазами прямо сейчас.
Глазами, которым Стив больше не доверяет.
“Не знаю, чем ты сейчас занят, но, надеюсь, чем-нибудь очень важным. И немного бессмысленным - как раз в твоем духе, Роджерс. Кстати о бессмысленном, скольких хулиганов ты успел победить за эти два месяца? Ставлю на пятерых. Минимум.
Я помню, мы условились, что не будем ждать писем. Эта военная почта такая же надежная, как Фрэнки, который до сих пор должен мне три своих годовых зарплаты. Увидишь его - обязательно передай привет от сержанта Барнса. Скажи, пламенный. Так вот, я помню, что мы решили, только это сложно, Стив. Не подумай, что чужая страная превратила меня в девчонку, но даже мне можно побыть сентиментальным, наверное. Полковник нам разрешил, между прочим, старый черт. Сказал, что мы можем хоть сопли пускать в подушку (пусть сначала найдет нормальные подушки), хоть любовные письма домой строчить, лишь бы делу не мешало.
Дело, Стив. Нет. Лучше о другом.”
Оно было прямо на кухонном столе.
Измусоленный конверт, как привет из прошлого, ни даты, ни адресов, только крупное, размашистое - “Стив”; никто не отправляет так письма, если действительно хочет, чтобы они дошли.
И Стив только чудом, развернув листок, опустился на стул, а не на пол.
Он забывается, он обо всем забывает; знакомый почерк и знакомый слог словно хватают его за шкирку и окунают под воду, держат там, заставляя задыхаться, дергаться, не позволяя вырваться.
Стив машинально шевелит губами, когда читает.
“Я тут все вспоминал, как мы добирались до Вашингтона два года назад, посмотреть на монумент. Я же сразу сказал, что это просто огромная палка, а ты все твердил, что к одному из самых высоких в мире памятников надо относиться с уважением. Сколько раз ты тогда назвал меня придурком? И что в итоге - так и не добрались до лестницы. А мне потом Мэри еще все уши прожужжала, как же, мол, здорово было бы поглядеть на город с высоты птичьего полета. Не знаю. Наверное, было бы.
Веришь, не представляю, почему вспомнил. День тогда был хороший, Стив, и солнце светило, вот и все. Тут солнца попробуй дождись.”
Наверняка это розыгрыш.
Глупый, странный, жестокий, неизвестно чей, но - розыгрыш, как иначе; у Стива попросту нет других версий, потому что, - боже, об этом сложно даже помыслить, - потому что Баки.
Баки нет.
Никакого сержанта Барнса здесь, в двадцать первом веке; и кто-то, наверное, решил, что будет очень забавно довести Капитана Америку до мелко трясущихся рук, подделав письмо от его погибшего лучшего друга. Кто-то, возможно, подумал, что будет невероятно смешно напомнить Капитану о том, чего он и так никогда не забывал.
Он ведь, действительно, так и не получил ни одного письма тогда, ничего удивительного - Баки просто не мог знать, куда их отправлять, зная о том, что Стива могут взять в армию; он не писал писем и сам, хотя мог бы, но ведь они же условились, а потом все завертелось, Лихай, Пегги, сыворотка, и вот Стив уже играючи поднимает мотоцикл с наряженными девушками, и какие уж письма.
А теперь - это.
Стиву требуется пятнадцать минут на то, чтобы перестать дрожать, - его почти лихорадит, непривычное, полузабытое ощущение; еще пять - на то, чтобы в десятый раз перечитать письмо.
Еще одна - чтобы заметить отличные от других линии черной ручки; слово “монумент” подчеркнуто несколько раз, и если это не ключ к разгадке, думает Стив, то он сам - не Капитан Америка. С ним играют; и Стив никогда не любил бесцельно жестоких игр, но на этот раз, даже если закрыть глаза, на внутренней стороне век словно бы отпечаталось самое знакомое на свете имя.
На этот раз он не смог бы проигнорировать.
Даже если бы вдруг захотел.
“Когда мы встретимся, ты захочешь поколотить меня за эти слова, ты и сейчас захочешь, но, Стив, я правда надеюсь, что тебя не взяли. Могу это сказать наконец, с письмом у тебя не выйдет притворяться глухим.
Я так надеюсь, что здесь ты никогда не окажешься.
Береги себя.
Искренне твой,
Баки.”
*
На монумент они тогда и вправду не поднимались.
Солнце было жарким, слишком сильно припекало макушку, и Стиву, к его собственному стыду, стало очень плохо; едва сознание не потерял, - Баки отвел его в тень, посадив под деревом, и долго ругался.
“Не хочу быть мамочкой-наседкой”, все повторял тогда он.
И продолжал ругаться.
А день все равно оказался хорошим; они весь день провалялись на траве Национальной аллеи, и Стив пытался нарисовать Капитолий, но здание на рисунке выходило гораздо хуже, чем меланхолично жующий травинку Баки, изредка махавший рукой проходящим мимо девушкам.
Солнце светит и сейчас, только теперь оно совершенно не беспокоит Стива; надев в попытке маскировки солнечные очки, он заходит внутрь и, игнорируя лифт, быстро взбегает по лестнице, машинально пересчитывая ступени.
Двести.
Четыреста пять.
Восемьсот девяносто шесть.
На обзорной площадке в рабочий день - почти никого; у четвертого по счету окна стоит парень в бейсболке и куртке с эмблемой почтовой службы. Да не смешно уже, - хочется сказать Стиву, - сколько он здесь прождал?
Ему вспоминается бесконечная болтовня Сэма; тот рассказывал что-то про компьютеры. Компьютерные игры; если ты рубишься в квест, - воодушевленно пояснял Сэм, - значит, будешь бегать по карте, разговаривать со встречными, выполнять задания, собирать бонусы, а в конце - главный приз, только не факт, что он вообще есть, в этом и соль.
- Добрый день, - Стив чувствует себя донельзя глупо, подходя, - эм. Наверное, у вас есть для меня письмо.
Стив не знает, чего хочет сильнее - ошибиться или вдруг оказаться правым; а парень лезет в перекинутый через плечо портфель, уточняет:
- Вы - Стив?
Боже мой.
- Да, - Стив кивает, чувствуя, что в горле совсем пересохло; получает в руки конверт, идентичный предыдущему, то же размашисто выписанное имя, те же непонятные масляные пятна. - Спасибо.
“Решил, что сдержу обещание. Не стану ничего отправлять, значит, писать можно все, что в голову придет. Ты всегда говоришь, что я болтаю всякую чушь, так вот, это я еще сдерживаюсь, Роджерс. Считай, тебе повезло.
Тебе вообще повезло, если честно. Раз ты все равно это не прочитаешь, могу побыть плаксой. Где угодно лучше, чем здесь, Стив.
Нас снова переправляют послезавтра, не могу, конечно, говорить, куда. Даже за спрятанные в тумбочке координаты шкуру сдерут и не поморщатся. А вообще-то никто из нас пока не знает полного маршрута, намеки одни. Надеюсь только, что в итоге мы не окажемся где-нибудь в Италии.”
Стив впервые здесь, наверху; в иное время он бы уже приник к оконному стеклу, рассматривая город, но, с тех пор, как он очнулся в этом новом веке, успел уже столько раз увидеть Вашингтон - и еще половину Америки - с высоты птичьего полета, что даже не задумывается об этом.
По правде говоря, он задумывается только о том, чтобы не упасть, покрепче прижимаясь спиной к стене и не реагируя на любопытные взгляды поднявшихся на площадку японских туристов; Стив думает, что у него запросто, вопреки любым сывороткам, могут прямо сейчас отказать ноги.
Это - Баки.
Это письмо - его, абсолютно точно, Стив уверен, как в самом себе; но ведь этого быть не может, полная чертовщина.
“Потому что, вообще-то, я представлял, как когда-нибудь буду пробовать там спагетти и устрицы, о которых болтал Фрэнки. Или Бонни - помнишь Бонни? Она хвасталась, что бывала сто лет назад в Риме и кинула монетку в фонтан Треви. Так вот лучше все это, но когда-нибудь потом. Говорят, Рим все еще оккупирован.”
Два слова снова подчеркнуты.
Фонтан Треви.
Стив даже не удивлен, он быстро усваивает правила - раздажен только; знает, впрочем, что поедет, разве у него есть еще варианты?
“Получается, разговариваю с тобой у себя в голове. Можешь представить, как тебя не хватает. Вот кто еще кроме тебя, Роджерс, скажет мне, что я бываю дураком? Вот именно. Здесь меня любят, я не хвастаюсь, честно. Есть, правда, один младший капрал, но он тоже отмалчивается, только смотрит волком, да еще спросил пару раз, почему я не отправляю письма подружкам.
Вот уж девчонок расстраивать весточками с фронта я точно не собираюсь.
Тебя тоже.
Береги себя.”
“Береги себя” - простая приписка, обычная вежливость письменной речи; Стив, однако, дочитывая, почти надеется теперь на выходящий за рамки розыгрыш неизвестного умника.
Береги выглядит издевательством.
Потому что Стив никогда не берег себя сам.
*
В Италии Стив чувствует себя рыбой, выброшенной на берег.
Совершенно чужим.
Люди здесь кажутся беззаботными, даже те, что выглядят как типичные обитатели Уолл Стрит, - у них другая походка, другой взгляд, другой темп речи, другие улыбки, и Рим будто бы создан для хорошего настроения, только вот оно отталкивается от Стива, словно он облачен в непроницаемую броню.
Незнакомый, но очень приветливый город радовал бы его бесконечно, если бы не два письма, жгущие кожу через нагрудный карман куртки.
“Иногда думаю, что бы делал, если бы меня не призвали.
А потом думаю, что ты бы назвал это эгоизмом, Роджерс. И был бы, наверное, прав. Я бы пошел добровольцем все равно, только из-за одного твоего взгляда. Ты же даже не знаешь, как смотришь иногда на людей, когда они вроде как делают что-то не так. До костей пробирает.”
“Кое-кто высокий и одноглазый просил передать, что страна по тебе скучает.”
Старк присылает сообщения очень редко, и всегда - невовремя.
“Что-нибудь срочное?” - Стив надеется, что нет; он не готов покидать Италию ни с чем.
“Пока нет. Америка вроде на месте. Будь готов, если что.”
Стив обходит фонтан Треви по периметру множество раз; разглядывает со всех сторон, высматривает едва заметные щели между скульптурами, понятия не имеет, где искать письмо.
Есть ли оно здесь вообще.
Он проводит так не менее часа, но добивается только настороженных взглядов от продавца мороженого из магазина неподалеку; Стиву не хочется принимать поражение, и с четвертой попытки он отлавливает местного, худо-бедно говорящего по английски, выспрашивает адрес ближайшего почтового отделения.
Как он и подозревал - совсем недалеко.
“Хотелось бы писать чаще. Хотя какая тебе разница, Стив, ты все равно не ждешь этих писем. А я тут теряю счет дням и странам, кажется, что мы все время идем куда-то, движемся, только цели нет. Или ее не видно никому. И грязь везде, вчера пришлось ползти добрых полчаса, полковник потом ласково обозвал нас кусками дерьма. Я только что вылил последнюю воду из сапога, так что, знаешь, я с ним согласен. Валяемся в лужах, ведем себя так же.
Я не писал тебе, когда впервые убил. И потом не стал.
Вчера я убивал стольких, что не хочу считать, и, чтобы ты знал, я минут десять пытался написать эту строчку. Как-то смягчить, но не получается. Когда ты хотел на войну - думал об этом? О том, что придется делать здесь?”
Конверт оставлен на имя Стивена Роджерса - до востребования.
Выйдя на улицу, Стив опускается на бордюр, не поднимая глаз, не обращая совсем внимания, где именно находится; автоматически сдвигает ноги, когда о них едва не спотыкается какая-то благообразная старушка.
Он читает, и строчки письма словно звучат в ушах, проговариваются, размеренно, слегка манерно, голосом Баки, - так, как он читал бы собственную писанину еще до войны, насмешливый, целиком и полностью довольный собой; Стив слышит этот голос в своей голове и понимает, по-настоящему теперь понимает, что успел поверить.
Поверить в невозможное; и все-таки Стив не хочет отказываться от крохотной, едва теплящейся надежды.
В конце концов, как-то ведь жив он сам.
“Надеюсь, ты нашел себе наконец девчонку, Стив. Кто-то должен за тобой присматривать, иначе ты умрешь от сгоревшей яичницы. Хотя лично я, когда вернусь, буду рад даже ей.
У нас есть здесь один француз, Жан, постоянно болтает о своих родных деликатесах. Тараторит так, что непонятно ни черта, но энтузиазма будь здоров, сразу верится, что вкусно. И пару зубов ему выбить хочется за такие рассказы, но, вообще-то, мы почти дружим, когда он не орет во сне свой гимн.
А еще он вечно болтает о том, как красиво в его обожаемом Лионе. Улицы какие-то, памятники, церкви, запомнил только одно, Нотр-Дам-де-Фурвьер, и то потому, что Жан не отлипал. Ах, как там замечательно, ах, витражи, ах, башни. Смит все грозится заткнуть его парой хороших пуль, а мне уже все равно. Лучше пусть болтают, чем молчат.
Молчать страшно.”
Тарабарщину голосов, гудки автомобилей и щебет птиц Стив, аккуратно складывая листок вчетверо, совершенно не слышит.
Никогда в своей жизни он не был подвержен зависимостям; вокруг него люди курили, пили, с энтузиазмом искали девушек на одну ночь, а Бруклин и вовсе когда-то был полон наркоманами, - все это обходило Стива, - и какая ирония, что за какие-то несколько дней он стал полностью зависим от писем, которые никогда не должны были до него дойти.
Лион, значит.
Хоть Антарктида, думает Стив.
*
“Жан погиб. И Смит, и тот капрал, о котором я писал, и еще девятнадцать человек. Двадцать два, Стив. Могло бы быть двадцать три, но я всегда был чертовски везучим, ты еще помнишь?
Память, оказывается, странная штука, Стив. Детали выветриваются, мелочи как в тумане, и, по-моему, я скоро забуду, как зовут мать. Вообще все забуду, останется только “шагом марш” да “есть, сэр”. Хотя мне еще иногда нужны мозги, а вот рядовые точно превращаются в кретинов. Здесь все тупеют, Стив. Мрачнеют и тупеют. Наверное, это со всеми убийцами происходит.”
Нотр-Дам-де-Фурвьер - красивейшее, заметное здание, люди снуют туда-сюда, светит и не греет солнце, но Стив даже представить не может, где бы смог найти очередное письмо.
В том, что оно должно быть, он не сомневается.
И ищет, чувствуя себя полным дураком, обходит базилику кругом, безнадежно разглядывая чуть шершавые стены; заходит даже внутрь, пытается придумать, как бы задать вопрос, чтобы его не сочли сумасшедшим, - а пожилая женщина на входе в местный крохотный магазинчик для туристов все равно смотрит странно, и говорит, что никто и никогда не передает корреспонденцию через церковь.
Еще бы.
Стив, все еще надеясь, спрашивает про местную почту, - вдруг и здесь то же самое? - но ближайшее отделение в другом конце города, не стоило бы, наверное, и пытаться; Стив все равно отправляется туда, и выходит, конечно, ни с чем. Но он не готов сдаваться - не сейчас, не теперь просто, он по уши ввязался в погоню за письмами, которые не должны были оказаться у него в руках, которые неизвестно кто и откуда откопал, и у Стива ощущение, словно кто-то разрыл и обокрал могилу.
Которой у Баки нет.
“Единственная мысль, которая все еще греет - тебя здесь нет. И семьи нет. Матери я писал несколько раз, писал, что все в порядке. И что я здесь не помираю с голоду. И что, когда вернусь, она меня даже не узнает со всеми этими шрамами. Помнишь, она смеялась, когда я говорил, что шрамы добавляют мне мужественности?
Не представляю, как они там, но мне нравится думать, что ты знаешь, что заглядываешь к ним, ты обещал, помнишь? А раз так, значит, все хорошо. Хотя бы у них, и у тебя.
А иногда мне кажется, что я тебя возненавидеть готов, Роджерс. Господи, я завидую, можешь представить? Завидую иногда, страшно, нехорошо, думаю о том, что ты все еще там, в Бруклине, и ты останешься в живых в любом случае, если не ввяжешься, конечно, в совсем безнадежную драку. Но ты тоже везучий. Ты бы простил меня за эти мысли, если бы увидел меня здесь. Не уверен, но ты бы за все, что угодно, меня простил.
А потом как будто отпускает, и становится уже все равно. Стив, это самое страшное - все равно. Никогда еще не было так плевать на себя, и на людей остальных, а теперь, когда кто-то умирает, мы стаскиваем с него оружие, и ботинки, если уцелели, их не хватает. Жан еще дышал, когда кто-то из моих солдат орал, что там в карманах у него остались папиросы. И я обрадовался. Можешь представить? Нет, наверное. Жан умирал, а я радовался дерьмовому табаку и тому, что не сдох еще.
Было бы неплохо, чтобы ты никогда не узнал об этом.”
Стив останавливается в первой попавшейся на пути гостинице, он понятия не имеет, с чего начинать поиски завтра, но уже темнеет, а наутро, быть может, возле церкви найдется еще какая-то подсказка. Что угодно еще, - письмо, или хоть наводка, Стиву мало уже писем, он хочет, отчаянно хочет знать, кто за всем этим стоит.
Кто хоронит его заживо этими размашистыми строчками.
Не проходит и часа, как в дверь стучатся; на пороге - хорошенькая девушка со стойки ресепшн, протягивает конверт.
- Вам попросили передать, мистер Роджерс, - говорит она на английском с заметным акцентом, и Стив забирает письмо тут же, знакомая уже изляпанная чем-то бумага; торопится:
- Кто? Этот человек еще здесь?
- Нет, извините, - девушка кажется действительно сконфуженной, - он попросил выждать пятнадцать минут.
- Скажите хотя бы, - Стив выдыхает медленно, с присвистом, из него как будто дух вышибли этой неудачей, он понимает, что, кто бы ни был, наверняка уже успел уйти слишком далеко, - скажите, как он выглядел, этот человек? Можете описать?
Девушка вдруг улыбается, словно вспоминает что-то приятное:
- Ну, он был в кепке и во всем темном, ой, знаете, так одеваются звезды, когда не хотят, чтобы их узнали, - от ее радостного голоса почему-то больно, - молодой мужчина. Ваш ровесник, наверное. Такой темноволосый, очень симпатичный. И у него что-то с рукой.
- С рукой? - Стив хмурит брови, мнется; он разрывается между желанием узнать больше - и прогнать девушку поскорее, распечатать конверт.
- Он был в куртке, но без перчаток, и, понимаете, одна ладонь была… металлическая? - она явно не уверена в собственных словах, морщит лоб, пожимает плечами наконец. - Похоже на протез. Но, может быть, мне показалось.
- Хорошо, - ничего хорошего, Стив запутался окончательно, - спасибо. Спасибо вам.
“Скоро должны добраться до реки. Было у тебя такое, что ты ничего не хотел, кроме пресной воды?”
Стив ломается на середине письма; комкает бумагу, пальцы словно судорогой сводит, и он задыхается, хотя не должен бы, он никогда теперь не задыхается, но, - невозможно совершенно находиться в помещении, и он вырывается буквально из номера, строчки плывут перед глазами, когда Стив оказывается на тихой улице, еще более темной этим вечером от густой листвы возвышающихся вдоль тротуара деревьев.
Стив дочитывает, осторожно, едва дыша, прислонившись к стене у входной двери; поднимая голову, он может думать только о том, что ему стыдно.
Господи, как же ему стыдно.
Поднимая голову, Стив видит, что напротив, через дорогу, стоит человек и смотрит прямо на него.
Человек в темной одежде и кепке.
* * *
Выследить. Довести до нужной точки. Убить.
Цель второго уровня, задание - одно из многих, все и всегда одинаково, вот оружие, вот экипировка, вот маска, эй, ты, слышишь - не попадайся никому на глаза.
Возвращайся, как только задание будет выполнено, ты знаешь, где машина.
Три часа ночи - он не знает, у него нет собственных часов, но проходит мимо дома, и через одно из раскрытых окон слышит чей-то скандал, женщина вопит, - три часа ночи, Джек, где ты шлялся все это время, ублюдок! Возможно, она действительно расстроена; он не знает ни женщину, ни какого-то Джека, они не имеют значения.
Все, что важно - не попадаться; это не сложно, на улице совсем темно, черная одежда позволяет слиться со стенами, навстречу никто не попадается, никто не следит из-за угла, и только цель второго уровня торопится домой в двадцати шагах перед ним.
А потом появляется этот человек.
Этот человек двигается неспешно, сам по себе как будто очень медлительный, беспечный, - совсем не смотрит по сторонам, но все равно приходится прижаться к стене, перестраховываться, становиться почти невидимкой. На лице этого человека гримаса - почти та же маска, только не искусственная; известно, что она означает.
Печаль.
И этот человек ступает в круг света от уличного фонаря, его лицо освещается очень ярко, легко выхватить знакомые - знакомые? - черты, тусклый взгляд, равнодушное выражение лица, гору мышц под белой тканью футболки.
Он смотрит на этого человека, смотрит, смотрит, и цель второго уровня остается забытой; он смотрит на этого человека, и от взгляда на знакомое - знакомое? - лицо болит голова.
Ноют виски, и словно кто-то бьет под дых - но здесь никого больше нет; и словно кто-то бьет под дых, и по голове снова, нет никакой внешней угрозы, только она уже не нужна, он не понимает, что происходит, но этот человек идет дальше, и ему хочется - хочется? действительно? - следовать за ним.
Потому что перед глазами как будто темнеет, и он думает об имени.
Стив.
Чье это имя?
Его давно не отправляли на процедуры, он знает, что это означает - человек, отдающий приказы, называет это чрезмерной свободой. Свободой мысли, придатком, который не нужен хорошему солдату, человеку, работающему на благо мира.
Свобода мысли означает, что он вот уже третий день следит за этим человеком; свобода мысли означает понимание - его будут искать, его наверняка уже ищут. Он находит одежду, выброшенную кем-то в пакете у мусорных баков; ножом, на ощупь, срезает волосы, совсем коротко, почти наголо местами, так его не узнают; стаскивает с уличного прилавка одну из одинаково черных кепок и пару перчаток.
Свобода мысли означает чужие образы в голове, в которых он вдруг узнает себя.
И на смену хладнокровию, на смену подчинению с первой же ночи приходят эмоции, которым не получается дать определение; он опускается за стол у окна бара, ожидая, пока этот человек - Стив? - выйдет из здания напротив. К нему тут же подсаживается мужчина, совсем уже старик, высокий бокал в руке, на стекле которого видны отпечатки пальцев, никакого оружия с собой, ни намека на угрозу; мужчина болтает что-то, - люди любят болтать, - и он не обращает внимания, глядя перед собой, только понимает вдруг, что мужчина на полуслове затих. Разглядывает - напряженный, цепкий, недоверчивый взгляд, слишком непривычный, никто не смотрит на него так, почти никто вообще обычно на него не смотрит; он нехотя разворачивается.
- Барнс? - выдыхает старик, бледнеет едва ли не до белизны, и в глазах - страх. Не тот, что он привык видеть; этот мужчина боится не его, боится не смерти.
Чего-то еще.
- Быть не может, - слышит он, а сам все цепляется за предыдущую реплику, “Барнс” звучит знакомо. - Да я с ума наконец начал сходить. Скажи, парень, - чужой голос звучит ломко, неуверенно, нелепо, - у тебя нет случайно родственника… может, деда, или еще кого, ты слишком похож на моего друга, парень. Джеймс Барнс - не слышал никогда о таком?
Слышал.
Он не знает, что побуждает его солгать.
- Родственник, да, - он кивает, пробует имя, вслушивается, как звучит из его собственных уст, - Джеймс Барнс.
Страх уходит из глаз мужчины; он представляется Тимоти Дуганом, - можешь звать меня Дам-Дам, парень, предок твой так и звал, черт побери, это же уму непостижимо, как же похож, - и болтает за двоих. Это удобно, потому что ему самому нечего сказать; это тем более удобно, что Тимоти Дуган оказывается источником информации.
Он болтает о чужих образах, в которых можно узнать себя.
Стив все не появляется, но это нормально, может быть, сегодня этот человек вообще не собирается выходить; а Дуган тем временем вдруг оживляется:
- Ты же не знаешь о нем ничего, наверняка. А у меня есть кое-что, - он с неожиданной прытью - старики двигаются медленнее, он знает, они двигаются, как Стив тогда на улице - подрывается с места, машет рукой, призывая следовать за собой. - Сержант у меня их прятал, сохранил только чудом, не знаю, как вообще у меня бумажки до конца войны-то дожили, а вот отдать было некому. И читать нельзя - личное. Но тебе-то нужнее, парень. Родственник все-таки.
Они идут - до квартиры Дугана семь минут и двадцать восемь секунд медленным шагом.
Дуган отдает ему несколько пожелтевших конвертов, и он долго смотрит на них, вспоминая, что нужно теперь сказать; он говорит:
- Спасибо.
Письма - снова чужие образы, в которых можно узнать себя.
Образы становятся своими, и на пятый день он не идет выслеживать Стива, не идет следовать за ним; неровные, острые строчки снова возвращают недавнее ощущение - мутнеет перед глазами, ноют виски, кто-то бьет под дых, - и он пробует написать что-то на клочке бумаги.
Тот же почерк.
Корявый с непривычки, но - тот же.
Он перечитывает множество раз, прежде чем воспоминания начинают хлестать потоком, заливая мысли, заваливая разум, вынуждая опуститься на колени прямо в ночной подворотне между наваленными как попало коробками, вынуждая сцепить зубы, чтобы не выть.
Вой прорывается.
* * *
Человек в темной одежде и кепке подходит сам, быстро пересекая дорогу; Стив не может и шелохнуться, глядя в родное, до боли знакомое лицо.
Не может ничего, кроме как выдохнуть, - неверие, шок, надежда, облегчение, безумие, всего поровну и ничего из этого одновременно, - выдохнуть, шаря по лицу взглядом:
- Баки?
Он как будто не слышит.
- Я не смог больше, - говорит Баки - Баки, да, точно, никаких сомнений, пусть кепка, из-под которой не видно волос, пусть шрамы, пусть рука, все как сказали, металлическая, господи, что с ним могло случиться, это все-таки Баки; он засовывает руки в карманы, глубоко, жест говорит о неуверенности, как и взгляд его, загнанный, неспокойный. - Хотел посмотреть, что будет.
Стиву хочется переспросить, но он ни слова не может вымолвить, кроме:
- Баки, - повторяет снова, как дурак, но кажется, если произносить имя, все происходящее станет куда более реальным; в кулаке все еще зажато письмо, и он медленно поднимает свободную руку, протягивает, пытаясь коснуться, и Баки не движется ни назад, ни навстречу.
Застывает совсем, только меняется взгляд.
Светлеет.
- Не знаю, зачем. Увидеть реакцию. Как себя поведешь ты, что будешь делать, когда прочитаешь. Случится ли с тобой то же самое, что со мной, насколько тебе будет плохо, но, - он качает головой, мешая Стиву перебить, поджимает губы - так знакомо - и смотрит мимо, за плечо, в стену у крыльца. - Не могу больше. Были еще письма.
- Где они?
- Сжег.
Стив не знает, за что первым хвататься, какой сначала задать вопрос, как вообще поверить в происходящее; об этом надо думать, но думать он не может, и Баки не говорит больше ничего, только смотрит, чертыхается вдруг сквозь зубы, и Стив больше не может так, - шагает навстречу, отлепившись наконец от стены, обнимает одним рывком, крепко, все так же сжатый кулак вжимая в спину; господи, он реален.
Это не шутка.
Не происки больного воображения - все это.
- Ты живой, - больше для себя самого выдавливает Стив, и Баки выдыхает, правой рукой обнимая в ответ; кажется, он усмехается.
- Сам удивляюсь, Стив.
- Как это возможно? - он больше не может терпеть, сдерживать все, что вертится на языке. - Что произошло?
- Я расскажу, - Баки отстраняется, почти вырываясь; озирается, задерживает взгляд на руках Стива, прищуривается - Стив даже понять не успевает, а письма в кулаке уже нет. Через несколько секунд письма вообще нет; Баки убирает зажигалку обратно в карман обычной черной куртки, отбрасывает на асфальт быстро тлеющую бумагу. - Что смогу. Как только мы уберемся отсюда. Ненавижу Лион, слишком много смертей.
Шесть лет назад он убил здесь десятерых.
Стив узнает об этом позже - тогда же, когда увидит единственное письмо, от которого Баки все еще не избавился.
Одна размашистая строчка поперек листа.
“Не могу больше, Стив.”
@темы: графомания, winter captain
-
-
04.07.2014 в 00:28-
-
04.07.2014 в 01:35-
-
04.07.2014 в 10:00-
-
04.07.2014 в 14:09-
-
04.07.2014 в 19:43-
-
05.07.2014 в 00:48забавная, спасибище огромное.
-
-
05.07.2014 в 16:48мне кажется, я с вами вообще разучилась отзывы писать, потому что из меня все слова вышибает, потому что слишком хорошо, слишком плохо, и всё вместе
это так прекрасно, и Дуган, и то, как Баки вспоминал, и то, что он сжёг письма. и - Я не смог больше, - говорит Баки
-
-
05.07.2014 в 18:10спасибо
-
-
06.07.2014 в 16:30-
-
06.07.2014 в 16:31-
-
08.07.2014 в 16:55И логично, и вхарактерно, и верится в это все.
Ох.
Спасибо
-
-
08.07.2014 в 16:57вот. да. ((((
спасибо
-
-
02.03.2016 в 13:18Спасибо!