я все-таки написала что хотела, ну почти
2161Какой-то человек когда-то решил, что мужики не должны страдать, бояться и вообще испытывать слишком много эмоций, а Арсению теперь отдуваться.
Антохе проще, - да и много кому проще, не в возрасте даже дело, кто-то просто сумел перестроиться вовремя, а Арсений - нет, - Арсений продолжает эту ебучую борьбу, когда на сцену ты - весь, какой есть, все наружу, и в жизни рано или поздно начинаешь так же, похуй ведь уже, ну сколько тебе лет, никто ничего не скажет, не сделает, давай; но только вот - бац - спотыкаешься за неуловимую секунду о тот или иной барьер, и все, пиздец, приехали; мир, в котором Арсений вырос, кажется, до сих пор протестует против того, чтобы он всегда был тем, кем хочется.
С тем, с кем хочется.
На горизонте маячит две тысячи семнадцатый год, в Камеди не так давно отсняли новогодний выпуск; Арсений вот уже несколько месяцев состоит - как это назвать-то нормально? - в отношениях со своим коллегой, со своим другом, - с мужиком, твою мать же, - и ему кажется, что все это - зря.
Очень редко, с каждым днем все реже и реже, но ему все еще - все-таки - кажется, и порой очень сложно сдерживаться, переводить какие-то вещи в шутку; Серый всегда в такие моменты юморит что-то тупое про ПМС, как будто, блин, сам - воплощение света и добра круглые сутки, как же.
- Не смешно, - коротко, тухло прерывает он очередную серию стеба насчет того, какой Сеня Попов хуевый актер. Антон угорает, и угорает по-доброму, и добавляет через раз, что он несет всю свою чушь исключительно любя, и как будто сам Арсений тем же самым не страдает; только Арсений не верит. Сегодня и сейчас, вот в данный момент времени - не верит, и все. - С кино не вышло, согласен, но в театре мне роли не только за красивые глаза давали.
- А за что кроме этого, за прическу? - Антон продолжает еще посмеиваться, все пытается уместить свои конечности на подоконнике; Поз уже отбыл в Воронеж, а Антон задерживается на выходные в Москве, квартира в их распоряжении, но Арсений уже нихрена не рад.
- За нее, точно, - так же тухло отвечает он.
- Арс, - Антон хмурится все-таки, всем телом подается вперед, в сторону сидящего прямо на полу Арсения, так резко, что ему приходится ухватиться за край подоконника для поддержания равновесия. - Я шучу же.
- Я хохочу, - кивает Арсений, задумчиво рассматривая этикетку полупустой бутылки вина в своих руках, бокалы они сегодня решили пропустить за ненадобностью; в голове - ни единой мысли.
Ни единой разумной, и в таком состоянии, вроде бы, советуют изолироваться от общества и помалкивать от греха подальше, но Арсений никогда не слушал чьих-то там дурацких советов, иначе не оказался бы там, где есть сейчас.
На кухне Шаста и Позова наедине с Шастом, который, может быть, думает, что самооценка у Арсения настолько завышена, что неплохо бы иногда ее и снижать.
Арсений не знает, как спокойно и без эмоций донести кому бы то ни было, что это - подлое вранье.
- Арс, - снова зовет Антон, снова хмурится, ежится под открытой форточкой в своей толстовке, - я правда шучу, мы все шутим. Я тебя ни в одном спектакле даже не видел, откуда мне что-то на самом деле знать, ну.
- Так притворись, - не выдерживает Арсений, глотает вино и ребром ладони вытирает губы; выходит резко и зло, так, как он, наверное, даже и не хотел, - хоть, сука, один раз можно же притвориться? Что я не мальчик с улицы, которого случайно пустили на техничку КВН?
Арсений прекрасно помнит тот год, когда он околачивал пороги первого своего импровизационного театра, добивался приглашения, напоминал о себе, настойчиво, раз за разом; он как будто застрял в том самом году, - год, блин, сурка, - без надежды на скорейшее освобождение; ему кажется, что он опять должен постоянно кому-то что-то доказывать.
Своим друзьям, своей семье, своим зрителям, каким-то дурацким школьницам, Пашке, каналу ТНТ, Сереге, Димке.
Антону.
- Ты чего несешь? - интересуется тем временем Антон, выбрасывает докуренную сигарету прямо в форточку. - Арс?
- Я много лет уже Арс, столько не живут вообще.
- Хорош, - расстроенно тянет Шастун, по-настоящему расстроенно, ну, хоть ржать перестал. - Заканчивай с этим, ладно?
Арсению интересно, знает ли Антон, с чем именно “с этим”, но уточнять не хочет; упорно не поднимает на Антона взгляд, и тот сам спускается к нему на пол, незаметно и на удивление плавно, - вот он сидел, странно сложив ноги, на подоконнике только что, - а вот уже стоит на коленях перед Арсением, нависает над ним секунду, прежде чем сесть рядом, вжаться в стену спиной, небрежно поправить растрепавшуюся челку.
- Так поскандалить хочется, - честно говорит ему Арсений, продолжая сверлить взглядом бутылку, - наорать вот хоть, - он озирается и не видит ничего примечательного, - на холодильник ваш.
- Наори, - Антон чуть улыбается, Арсений не видит этого, но слышит, - на холодильник. Он хуевый как раз, отключаться начал на днях. Или на меня наори. Легче будет? Какой уже раз предлагаю.
- Я ценю вашу самоотверженность, - церемонно начинает Арсений, но сбивается, стухает обратно, делает еще глоток. - Да не могу я. Вот почему на тебя даже голос не поднимешь?
- На последних концертах ты нормально так поднимал, и “громкий разговор” когда тренили, - легко напоминает Антон, но быстро продолжает, - да, да, ты не про это. А без крика можешь сказать?
Мог бы - сказал бы уже.
- Я чувствую, - пробует Арсений, задерживает горлышко бутылки у рта и морщится, - бля, да что ж такое. Короче, Шаст, я постарел и некоторые шутки бьют больнее, чем хотелось бы. Вот, даже голос не повысил. Какой я, - его нести уже, кажется, начинает, - молодец, а?
- Арс, вот ты такой красивый, - произносит Антон настолько проникновенно, что Арсений давится вином, - но такой придурок, где таких берут вообще?
Арсения пробивает все-таки на смешок, он давится снова, откашливается, пока Шастун бесцеремонно перехватывает у него бутылку и прикладывается к ней сам.
- Ну, хотя бы я красивый.
- Охренеть какой, - подтверждает Антон, смотрит серьезными, большими глазами. - Слушай, ну пожалуйста. Если тебя правда задевает какая-то хрень, которую я несу, то извини, значит, я дебил тоже.
- Но красивый, - усмехается Арсений, Антон перехватывает его мимику на лету, подгоняя под себя:
- Охуеть нам повезло, да?
- Задевает, - запоздало отвечает все-таки Арсений, игнорируя рациональную часть мозга, которая намекает, что давным-давно пора было сменить тему, - как идиот себя чувствую каждый раз. Я не стеклянный, не разобьюсь, что мне ваши приколы. А потом ты как скажешь что-то, и оно, Шаст, вот сюда прямо, - он тычет себя в грудь указательным пальцем с размаху, театр одного актера включается сам, Арсений правда не специально, - и я думаю - вот блин, сколько он раз еще меня выстебет, я сам уже все поводы подкинул тысячу раз, чтобы они кончились наконец, и нихера, - несет его, точно, остановиться сложно, вино выпито, разговор начат. - И тогда я думаю, что, ну как так, я ради него все брос…
Не договорив, Арсений ловит себя, дергается, вскидывает руку, зажимает ладонью рот в попытке затолкать обратно слова, по-детски как-то выходит, не все ли уже равно; это нихрена не честно, и ему, похоже, пора перестать бухать в присутствии Шаста вообще, во избежание, блядь.
- Я понял, - сухо выговаривает Антон, кивает, отодвигая почти пустую бутылку в угол.
- Шаст.
- Я тебя услышал.
Антон рывком поднимается, едва слышно прокашливаясь, тащится в коридор, хватает там куртку, впихивает ноги в зимние кеды, дверь за ним закрывается, и Арсений не останавливает его, - перекурить пошел где-нибудь, проветриться, телефон все равно остался здесь же, на столе, смысла дергать Тоху сейчас никакого, - проспаться бы, тоскливо думает Арсений.
Или переиграть разговор.
Они вечно заходят в легкий тупик именно на этом моменте, потому что Арсений, с одной стороны, все еще чувствует, будто каждому со всех сторон должен, а с другой - ну неправда же это, само с языка срывается, попробуй, блядь, поймай, - не может избавиться от мысли, что, возможно, должны еще и ему; это тупо, и это не так, и Антона эта тема напрягает не потому, что ему что-то там вменяют или в претензию ставят.
Антона напрягает, он говорил уже сам, что он начинает себя чувствовать виноватым, берет с размаху на себя больше нужного груза, и Антон не любит этой хуйни, у Антона так все просто; как, мать его, ну как у него все так ровно выходит?
Арсению хотелось бы поучиться, но Антон не способен специально учить. Он просто существует - такой, какой есть, - и дело Арсения уже, принимать это или нет, существовать в мире Антохи или в своем.
Или все-таки в общем; но это, - общее, - пугает едва ли не до трясучки, до нервного тика, до намертво приклеенной к лицу улыбки. Потому что Арсений оставлял свою прошлую семью все-таки не ради - и даже не из-за, положа руку на сердце, - Антона, Арсений вообще ничего конкретно ради него не бросал, только, блин, устои свои или не свои, моральные нормы, размытые границы, вот это все в своей голове разломал, продолжает разламывать; потому что они уже начали разбираться в том, как уравновешивать отношения и сложившуюся дружбу, отношения и работу, - в том, как, чертов стыд, трахаться двум рослым мужикам, чтобы это не было больше неловко, не превращалось в фестиваль идиотского смеха прямиком до утра, - в том, как разруливать конфликты наиболее быстро и безболезненно, хватаясь за любую возможность.
Не разобрались только в том, что будет в этом ебаном общем, в этом ебаном “дальше”, и каждый раз, когда Антон шутит очередную слишком точно бьющую по Арсению херню, Арсений представляет, как Антон будет делать то же самое через месяц. Или через год, или через два, он не пророк; как Антон будет делать то же самое, только не добавит потом, что он, конечно, любя, и посмотрит сквозь, потому что Арсений однажды все проебет, или кто-то проебет все за них; как Серый с Позом подхватят; эти мысли превращаются в его голове в полный, неконтролируемый кошмар, типичный такой ужастик из детских ночей в лагере, когда в своем кошмаре ты трясешься где-то там под кроватью, а над тобой уже чавкает какой-то выдуманный монстр, и ты ничего вообще сделать не можешь, проснуться - уж точно. Арсению все это действительно снится иногда; монстр рассказывает по пунктам, в чем еще Арсений ни на что не годен, и ответить нечего, потому что заклеен рот.
Арсений рассказывает Антону об этом, когда тот возвращается, - быстро, минут пятнадцать всего прошло, Арсений с тех пор не сменил своей позы лотоса на полу, не смотрел по сторонам даже. Антон выключает свет, погружая кухню в практически полную темноту, садится рядом, пропахший морозом, дымом и мятной жвачкой, и Арсений выдает ему эту свою глупую, неподготовленную речь, бессвязно местами; он впервые в жизни так благодарен кому-то за простой щелчок выключателя, потому что иначе было бы совсем сложно, - сложно и глупо, - душу выворачивать он привык не словами, а если словами - то чужими, уже прописанными в сценариях, - когда-то у него была возможность прятаться и так.
Теперь он прячется только в темноту, но Антон все равно находит его; глаза Шаста выделяются даже так, еще немного и в фонари превратятся, когда он придвигается вплотную, обхватывает Арсения за плечи, запускает пальцы ему в волосы и не прерывает больше никак. Слушает, на самом деле слушает, даже дыхание, кажется, затаил.
Арсению уже так долго, десятка два лет, хочется, чтобы его слушали, - чтобы его услышали, - что он не знает, куда теперь деться; боится остановиться, перестать на разные лады объяснять Шасту, как ему стремно; как его бесит, что ему вообще от чего-то стремно.
Он затыкается в конце концов на полуслове, обрывая фразу, делает глубокий вдох, медленный выдох, и Антон гладит его большим пальцем по загривку, опускает голову, прижимается губами к плечу через футболку.
- Ты прямо как печка, - говорит ему Арсений, ловит на своем солнечном сплетении свободную руку Антона, успевшего согреться. - Печка Шаст.
Антон тихо смеется ему в плечо, произносит совсем другим тоном, чем в прошлый раз:
- Я тебя услышал.
- Но я все равно придурок?
- Нет, - Арсений тут же недоверчиво хмыкает, и Антон отвечает тем же. - Завтра подумаю и скажу еще раз. Но - нет. Если серьезно. Мы же серьезно?
- Даже слишком, кажется.
- Да не, в самый раз, - новые страхи Антон отбивает еще на подлете, и где только научился? - Мне другого не надо, Арс.
- Да?
- Бля буду, - ухмыляется Шаст все еще ему в плечо, и Арсения пробивает, сначала на ухмылку, потом на полноценный хохот, который он неизвестно зачем приглушает, спрятав лицо в ладони.
- Антон Шастун. Он так красноречив…
- Так мудр.
- ...так мудр, - соглашается Арсений без споров, поворачивается к Антону, обхватывает пальцами его подбородок; закрывает глаза, губами прижимается к его губам без намеков на страстное продолжение, просто - сидел бы так и сидел, серьезно; так спокойно ему давно не было, Арсений не знает, надолго ли это, но ему откровенно плевать.
Антон улыбается в поцелуй; отстраняется на долю секунды всего, целует сам, коротко, раз, другой, в губы, затем в нос, в губы снова, ладонь оставляет на затылке Арсения, никак не перестает улыбаться, как будто не может; Арсений вот глаза не способен открыть. Плавится почти, тает, с Шастуном всегда так, с самого первого раза, - целует он, говорит или просто смотрит, - невозможно вообще, и думать ни о чем другом невозможно тоже; ни о чем вообще.
- Ты охуенный, - выдыхает Антон ему в губы, ладонью ведет с затылка на спину, под ворот футболки, пальцами скребется по позвонкам; он говорит это редко, но всегда - с чувством, вышибающим из Арсения последние мозги, - ты такой охуенный, - лбом прижимается ко лбу Арсения, он чувствует на себе взгляд Антона, но жмурится только сильнее, подается вперед, вырывая еще один поцелуй; Антон кусает его нижнюю губу, - не меняй ничего в себе никогда.
- Пожалеешь, - улыбается Арсений, целует его в скулу, - что попросил.
Антон всегда стоит на своем, если уж решил, двухметровое олицетворение непреклонности; он говорит:
- Нет, - и Арсений верит в этот раз.