вот так я взяла и написала полторы тыщи слов по импровизации здравствуйтеПаша говорит: Арс, расслабься давай, еще раунд съемок впереди.
Паша спрашивает: у тебя как вообще, Попов, дела-то, в порядке ты? Пиджак, может, жмет, красота ты наша?
Паша шутит, потому что не шутить не может, серьезные вопросы - слишком неудачный выбор для перерыва между дневными съемками и вечерними, и Арсений благодарен ему, ну, правда, отпускает как-то; Арсений расслабляется и даже снимает чертов новый пиджак, выбор которого он отстаивал перед костюмерами лично не далее как вчера. Девчонки хотели нацепить на него какую-то странную куртку, истыкали плечи булавками и порывались что-то там где-то там подшить или перешить, и, честное слово, - им только волю дай, Волю, ха, - задушат своими сантиметровыми лентами.
Арсений расслабляется ненадолго; он знает Антона уже года четыре, может быть, больше, и за все это время они ссорились примерно столько же раз; последний - накануне ночью.
Он даже не помнит, из-за чего.
Наверное, что-то не то сказал.
Они вернулись после съемок на квартиру, все вчетвером, случайно разговорились и так же случайно нажрались до поросячьего визга; потом Сережа с Позом свалили куда-то, не уследишь, как обычно, оставив их с Шастом наедине, и, - вот тут, наверное, да? - вот тут Арсений что-то не то сказал.
Он не знает, и это сложно; он практически уверен, что не знает и Антон, который обижается больше по инерции, - остаточным действием, продолжением незавершенного, когда вроде бы пора отпустить ситуацию, но какая-то внутренняя мелочность совершенно не позволяет этого сделать, - зато позволяет засыпать на разных кроватях, уворачиваться от утренних сонных объятий и мучить Арсения всю первую половину съемок своей долбаной улыбкой, которая сползает с лица Антона, стоит тому отвернуться в сторону кулис.
Сережка говорит, что так оправдываются только алкаши конченые: мол, не помню ничего, ну набухался, с кем не бывает, ты прости меня-дурака, кланяюсь в пол от всего своего идиотского сердца; Сережа - сам, чтоб его, идиот, никакой поддержки не дождешься.
Сережа говорит: Арс, я за тебя, ты же знаешь, но когда ты дебил - тут я тебе не помощник, это ж врожденное.
Сереже бы волосы его обожаемые повыдергивать; методично, по одному, чтобы не выделывался.
В гримерку Арсений заходит, не замечая ничего на своем пути, что-то вроде бравого воина или похмельного придурка; тащится к кофемашине, зубами рвет упаковку с таблеткой, закидывает ее в нужный отсек и жмет на кнопку. Теперь машина должна магическим образом выплюнуть из себя что-то типа эспрессо.
- Хреново выглядишь, - магическим образом сообщает Арсению знакомый голос где-то за спиной; он оборачивается, и, в самом деле, на пороге замер магически возникший там Антон.
- Спасибо, Шаст, - картинно погрустнев, Арсений приглаживает волосы перед воображаемым зеркалом. - Ты вот умеешь сказать, чтобы прямо в душу плюнуть.
- Ты тоже умеешь, - парирует Шаст, и он не шутит. - Прям в душу.
Дьявольская машина позади Арсения тихо хрипит пару раз, намекая на то, что миссия выполнена; аккуратно взявшись за ручку подбитой чашки, он падает на ближайший стул, закидывает ногу на ногу и смотрит на Антона по возможности умоляюще.
- Антох.
Шастун изучающе разглядывает Арсения, - неужели такое жалкое зрелище, - вздыхает и раздраженно трет щеку; он терпеть не может бриться ради съемок, Арсений знает, и дай только Антону волю - ходил бы обросшим, с каждым днем все больше походя на забавную двухметровую вариацию бомжа; скорее уж, на хипстера, на самом-то деле, но Шаст не виноват, что умеет делать самые обыденные вещи привлекательными.
- Антох, - снова пробует Арсений, делает глоток своего кофе и тут же - ожидаемо - морщится, едва не обжигая язык. - Я тебя люблю, ты же в курсе, да?
- Я тебя тоже, - легко отвечает Антон; это и правда не сложно, совсем нет, это факт, незыблемая аксиома, застрявшая между ними за последние несколько лет, не отвертишься, не увернешься, да и не хочется.
Арсению иногда очень по-детски хочется, чтобы на этом все и заканчивалось, - черное было черным, белое - белым, чистосердечные признания решали абсолютно все проблемы, а после слов “извини” следовало бы немедленное прощение.
Хотя, блин, а в детстве-то у него так было?
Антон с размаху опускается на диван, смотрит на Арсения исподлобья, снова трет ладонями лицо с такой силой, что, не будь его кольца идеально ровными, давно бы уже себе что-нибудь там вспорол.
- Ты вчера начал про безысходность бытия затирать, - Антон прокручивает черный браслет на правом запястье, упирается локтями в колени и настойчиво смотрит на чашку в руках Арсения, не поднимая от нее взгляд. - Про то, что все когда-то заканчивается, и что будущего типа нет. Не в смысле… Про то, что у нас его нет с тобой. Не в этой стране, не в этой жизни, вот эту всякую хуйню. Я не знаю просто, как такие разговоры поддерживать, Арс. Вот мне что, скажи? Соглашаться?
Арсений ничего подобного не помнит; вообще, как отрезало, и, наверное, это хорошо, потому что затирает он много чего иногда, и хуйни тоже много разной несет. Только вот, - он-то не помнит, - а люди рядом все это забирают куда-то там в свой мозг, складывают на полку, хранят, подбирают, крутят, вертят и разглядывают вместо того, чтобы выбросить все эти слова к чертям в ближайшую урну. Почему-то у всех такое впечатление складывается, что Арсений всю чушь из себя выплескивает на импровизациях на радость зрителям и под смех коллег, да еще в припадках особенно странного настроения, а вообще в жизни - нет, конечно, он не такой, и о серьезных вещах он обычно серьезно; Антону, впрочем, лучше других неплохо бы знать, что это не так.
Антон все равно его продолжает слушать.
Прислушиваться, боже.
Уши у него слишком большие, вот что.
- Нет, - Арсений делает еще глоток, и еще, а потом кофе резко заканчивается, и чашку приходится убрать, чуть не промахнувшись мимо стола, - не надо соглашаться, Шаст, вообще не надо. И слушать меня не надо, чего я только не несу по пьяни, ты же в курсе.
- Что у трезвого на уме… - ехидно начинает Антон, губы дергаются в кривоватой ухмылке, и Арсений ловит это движение, эту мимику, потому что именно с нее начинается завершение; именно в этот момент он уже знает - проехали, все.
Почти.
- Ну ты маленький, что ли.
- Ладно. Арс, ладно. Но крыша же у тебя не поехала пока еще, вроде, ты же говоришь когда что-то - значит, думаешь об этом. Мне неприятно просто.
- Неприятно, - тихо передразнивает Арсений, не в силах сдержаться, и Антон серьезно поправляется:
- Бесит нахуй эта херня просто, окей? - сбивается, фыркает, но поверхностно, слабо; ему правда неприятно, было неприятно и будет, пока Арсений не перестанет сомневаться, пока не перестанет взбрыкивать иногда, вспоминая о тривиальных вещах вроде собственного воспитания, всеобщего менталитета, взглядов со стороны, комментариев в социальных сетях.
Очень легко сказать: возьми и перестань, Попов.
Паша регулярно так и говорит, костлявая, чтоб его, версия Будды.
- А мне - страшно просто, - признает Арсений и морщится; Антон поднимает наконец взгляд к его глазам, закусывает губу. - Это же не значит ничего. Ничего не меняет. Но я не могу так по щелчку, ну, раз, и все - переключился, на сцене могу, тут - нет. Мозг человеку зачем? Чтобы думать.
- Ой, скажите пожалуйста. Мозг у него, - Антон качает головой, бросает тоскливый взгляд на кофемашину позади Арсения, явно раздумывая секунду, поможет это от привычной похмельной головной боли или можно не пытаться, - видите ли. Мысли прям так и рвутся, да, Сень?
На “Сеню” он морщится снова, уже показательно, так же показательно высовывает язык; Антон не выдерживает, ухмыляется уже шире, и Арсений раскидывает руки:
- Иди уже сюда, шпала.
- Меняй.
- Длинный.
- Меняй!
- Каланча.
- Меняй!
- ...худышка? - Арсений ржет уже, почти беззвучно, но открыто, и Антон показывает ему средний палец с новым поблескивающим кольцом.
- Меняй, Сеня.
- Антоша, - смех пробивается на поверхность, в голос, Арсений раскидывает руки еще больше, откидывается на спинку стула. - Антоха. Антон. Шаст. Двинуться не могу, голова болит. Все болит, - между ними, на самом деле, расстояние - шага два, в случае Антона и того меньше, но, как завещали боги импровизации, начал игру - продолжай, господин актер, - ничего не помогает. Ну Шастик. Пошли мириться.
Антон смеряет его взглядом, долгим, серьезным почему-то, как делает обычно по вечерам или в пустынных на рассвете комнатах ожидания очередных незнакомых аэропортов; улыбка рвется из его взгляда наружу, когда он, вскинувшись вдруг, хватает Арсения за протянутые руки и дергает на себя, прямиком на колени. Арсений успевает только упереться ладонями в спинку дивана, чтобы не свалиться на Шаста всем своим весом, тут же запускает пальцы ему в волосы и машинально прикидывает минуты, оставшиеся от перерыва.
- Вот так, - пафосно начинает Арсений, поглаживая большими пальцами виски Антона; тот жмурится, отпуская наконец то, что давно бы пора, - вот так я снова оказался в компрометирующей позиции.
- А я камеру забыл, блин, - сокрушается шагнувший в гримерку Позов, умеющий, как у них водится, выбирать момент. - Вы все, наконец? Уладили? Бесите, мужики.
- Поз, ты шел куда-то? - уточняет Антон, не открывая глаз; ладонь Арсения ложится на его щеку, и Антон трется о нее, явно решив за следующие пять минут окончательно превратиться в человека, воспитанного кошками. - Вот и иди, куда шел, да?
- А я что? Я иду, - бормочет Дима, склонившись к своему рюкзаку, и роется в нем в безуспешных попытках что-то отыскать. - Вы меня не стесняйтесь. Хоть бы раз постеснялись, конечно, но что с вас возьмешь.
- Через десять минут на сцену! - орет из коридора пробегающий мимо Стас, даже не заглядывая в гримерки. - Десять минут, народ, алло, грим еще! Подъем!
Десять минут - не так уж и мало.
Восемь, если Позов продолжит тормозить.