МОЖЕТЕ НЕ ОТКРЫВАТЬ ТУТ ТЕКСТ ПО УБОЙКЕ ТЫЩИ НА ПОЛТОРЫ СЛОВ МНЕ ПРОСТО ПЛОХО А ТАК МОЖЕТ СТАНЕТ ЛУЧШЕ- Вот, и потом он, значит, встает, вот так проходит, мол, возмущен…
- И я говорю что-то типа - я прошу прощения, но… - Антон зависает на этом самом “но”, натурально подвисает, четыре часа утра, они в Новгороде, том, который самый великий, или, может быть, в Костроме, вообще ничего не понятно уже; короче, четыре часа утра, они толком не протрезвели еще, самое время придумывать очень смешные миниатюры. - Я прошу прощения, - повторяет Антон уже совсем другим, естественным тоном, заранее закатывает глаза, чтобы Леха не успел этого сделать первым; губы Смирняги дрожат в старательно сдерживаемом смехе. - Я прошу прощения, но лавочка юмора закрыта на перерыв. Лех, вообще не могу ничего.
- Давай хотя бы эту добьем.
- Давай, только завтра.
- Тох, ну осталось-то, завернуть красиво и решить, что Илюха в конце скажет.
- Очень красиво сделаем, вот обещаю тебе. Завтра.
- Антон.
- Что?
- Слушай, бесишь, реально.
Антон лениво отмахивается, начинает раскачиваться на подозрительно поскрипывающем гостиничном стуле, одном из двух в номере; в такие моменты он с тоской вспоминает особенно голодный конец нулевых, когда, замотанный между бесконечными съемками, он умудрился каким-то образом скинуть достаточно кило, чтобы Леша не звал его жиробасом месяца три.
Они тогда, наверное, были страдающими артистами.
Ну, если череду выигрышей в финалах Убойки, зарплату за проведение Смеха и сотню корпоративов не брать в расчет.
- Где Соболева, кстати, носит? Он заглянуть не обещал?
- У него же семья еще здесь, - напоминает Антон, не прекращая раскачиваться; Леша показательно поднимает ногу, чтобы двинуть ей по ножке стула, и так же показательно промахивается. - Что-то там было про то, как мы свалили в первые же дни нового года из дома, поэтому дом приехал к нему.
- Это прям цитата?
- Вроде бы. Это до той водки было, так что я не уверен уже.
Леха тихо посмеивается. У него вообще есть два заметных режима смеха, - либо тот, что известен в какой-то степени всей стране, Смирнов - тот еще зубоскал, запрокинутая голова, дрожащие плечи, громогласный ржач, так, чтобы весь район знал, что Лехе смешно, - либо как сейчас, как будто он смеется сам для себя, из-за одной ему понятной шутки, а не потому, что Антон сказал что-то смешное; вторая опция нравится Антону иногда больше первой.
Вот в такие моменты, незадолго до рассвета, в темном номере темного отеля темного чужого города, - точно нравится больше.
*
С Антоном их в первую очередь сблизил юмор.
Юмор, вообще - великая вещь, - и Леша много разных отмазок выдумывал в разное время, ну хорошо, не отмазок, - причин, по которым он начал этим заниматься, а потом продолжил и все никак не может успокоиться, - но довольно долгое время все дело было в том, насколько много всего можно себе позволить, когда ты кривляешься на сцене, все вокруг ржут, и хоть на голове спляши, хоть засосы начни ставить на Тохиной шее, все зайдет как этот самый ржач; веселье, все по фану. В КВН многое запрещали, - редактура, цензура, нормы, конечно, - но и разрешали дохрена. Потом - питерский Камеди, разогрев у двух Гариков, три десятка миниатюр про быдло и три сотни шуток ниже пояса, - это все еще было то время, старое, до глобализации, распространения интернета, популярности ютуба и групп Вконтакте, - когда можно было нести всякую чушь, полную жесть со сцены или экрана телевизора, а в ответ тебе не прилетали мгновенные комментарии или посты на фанатских форумах о том, что ты вот тут пошутил пошло, вот тут - слишком грубо, а там - неполиткорректно, и вообще, идиот ты какой-то, Смирняга, и не смешные вы совсем. Первая и почти единственная нормальная реакция, которую они тогда получали, была реакцией конкретной, живой публики, ребят в зале, и казалось, - до сих пор иногда кажется, но тогда, конечно, в миллион раз сильнее, - что вообще все можно.
Совсем - все.
Они уже позже отошли от местами навязанных образов, от туалетного юмора, от всей той херни, что когда-то озвучивали собственными ртами, не смущаясь дурного запашка; даже несмотря на то, что Антон уже во время их знакомства был не только участником команды, но и редактором. Уже позже Антон взял за привычку отметать многие идеи в самом начале, срубать на корню одними только нахмуренными бровями, коротким: “нет, это пошло”.
От пошлости они постепенно старались отказаться; от того, чтобы лапать друг друга на сцене - так и не смогли, как начали когда-то, так и не смогли остановиться; юмор их сблизил, да.
Это же просто все было, как дважды два, - на сцене ты можешь и ребенка изобразить, и бабу, и гея, и кого угодно, - как угодно себя вести, - ты ж артист, тебе можно, зрители порадуются и поймут. Схавают. Нормально воспримут.
Леше кажется иногда, что нормально воспринимать он способен только Антона; по жизни, вообще, в целом.
Его одного.
Так и началось, в принципе, - они уже оба были женаты тогда, были нагроможденные друг на друга эфиры, выступления какие-то, - были попытки вырваться хотя бы на сутки обратно в Питер, групповые посиделки в одном и том же баре после съемок до самого утра, общие звонки от Ольки и Саши с пожеланиями удачи в Убойке и не забывать иногда про жен, - и была съемная московская квартира, уже одна на двоих, так удобнее, дешевле, еще тринадцать объяснений, которые они никогда не озвучивали друг другу за банальной ненадобностью.
Снимали - и все.
Притаскивались под утро в квартиру, с третьей попытки скидывали кроссовки, долго курили зачем-то на холодной кухне, падали на единственную кровать в единственной спальне; накидывать скелеты новых миниатюр начинали, кажется, чуть ли не сразу, как просыпались, где-то между ленивой чисткой зубов и кофе, который Антон постоянно спросонья сыпал мимо турки.
Леша не помнит уже, хоть убей, когда именно они впервые поцеловались по-настоящему, не так, чтобы для номера или пососаться по пьяни на радость дружественной публике на чьей-то вписке; не помнит, когда именно они впервые потрахались; знает только, что и то, и другое случилось на трезвую голову, - юмор же сблизил, не алкоголь, - и что случилось это именно там, на той квартире.
Началось - и не закончилось.
*
Контакт у нас, когда-то повторял Леха, настойчиво, как будто с ним кто-то собрался бы вдруг спорить, - контакт, блядь, связь, Бандерас, ты понимаешь, да? Контакт, коннект, душу рвет, нахрен, что делать-то с этим вообще?
Да ничего не делать.
Хорошо же все; как надо.
Соболев им сказал однажды, лет пять назад, года четыре дружбы спустя, - серьезно так сказал, непривычно, без ужимок своих и без притворства, - что не знает, смог бы с ними кто-то еще выступать, не так, как в Убойке иногда, или на других передачах в редкие минуты разъединения, а на постоянной основе, вот чтобы они двое, Антон и Леша, и с ними кто-то еще. Сказал, - вы вообще в другом мире просто, ребята, на самом деле, в своем собственном, на вас смотришь, и никто вам не нужен; сказал, что даже завидует иногда, потому что у него вот ни черта на этой почве не срослось. Вообще - мало у кого срослось, а они с Лешей, вроде как, чертовы уникумы со своей этой отдельной вселенной.
И возразить, собственно, было нечего.
Через пару лет тот же самый Соболев все-таки примкнул к ним третьим, сначала на пару миниатюр, потом - на пробные выступления в Камеди, потом уже окончательно все срослось, притерлись, сработались так, что Мартиросян, когда сидит на репетициях в Москве, пищать начинает от смеха, - Антон сам не замечал, но Леха уверен, а это не та тема, насчет которой стоило бы спорить; но, наверное.
Наверное, он был прав.
Это, - что же за понятие было такое, - как дополненная реальность, что ли. Как бы, есть жизнь, работа, жены, дети, Питер, разные компании, общие друзья, концерты, планерки, совместные попытки покрутиться и зацепиться лет уже пятнадцать; а есть, при всем при этом, еще и они вдвоем.
И какие уж тут жены.
*
- Спать давай, - предлагает Леша, когда понимает, что Бандерас либо со своего стула в конце концов свалится, либо так и уснет на нем, под наклоном. - Выезжать утром. Давай-давай, вождь краснокожих, поднимайся, - ржет он, дергает слабо сопротивляющегося Антона за руки, со стула, на ноги, на себя; от резкого движения они оба валятся в сторону, круто, что сразу в сторону кровати.
Он падает на спину, Тоха падает сверху, Леша фыркает, охает:
- Вот же… Жиробасина, ну. Сколько лет прошло, нихрена не меняется.
- Постоянство - залог успеха, - вредным голосом изрекает свою мудрость Антон, шарит ладонями по его телу, под футболкой, по груди, потом выше, находит пальцами лицо Леши и как будто расслабляется тут же.
- Свали с меня, философ, эй, - он ерзает, сдвигается в итоге немного в бок, наполовину оставшись под Антоном, оба поверх покрывала; подумав, решает, что и так сойдет; Тоха бездумно целует его куда-то в шею, не особо, наверное, разбирая, что делает, как животное, ориентирующееся на привычки, инстинкты и запахи.
Сказал бы ему что-то обидное на этот счет, но сил нет, умиляет - пиздец; как всегда.
- Спать, - бормочет Антон, ворочается, одной рукой подтягивает им под головы подушку, вторая замирает на Лешином животе.
- В Питер через Москву вернемся, - зевает Леша невпопад; прикрывает, наконец, глаза, и сон наползает на него сразу, вместе с теплом чужого тела, знакомым весом под боком. - Там это… офис… прогоны… надо задержаться будет на ночь…. на пару дней.
- На ночь, - вторит Бандерас, вжимаясь лбом ему в плечо; договариваться с ним в две тысячи семнадцатом - так же просто, как и в две тысячи седьмом. - Да. На пару дней.