ready to sell your soul?

[theendoftheline]

а этот текст был написан по заявке  фальшивая нежность и  TylerAsDurden, за что им спасибо. должен был быть макси, но я поняла, что в макси поверну куда-то совсем не туда - и разрулила все до пяти тысяч слов хдд
очень баки-центрик. очень печально. местами прямо тяжело было писать, потому что тт но стив любит баки, поэтому все в порядке.

Название: ready to sell your soul?
Размер: миди, 4856 слов
Персонажи: Джеймс «Баки» Барнс, Стив Роджерс, в эпизодах Коммандос
Категория: джен
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Предупреждения: Баки-центрик, AU, мистика
Краткое содержание: Перед отправлением на фронт Баки заключает сделку с демоном в обмен на собственную душу. Душа покидает его медленно, хотя есть способ обратить процесс. Главное – успеть вовремя.

Баки

В баре накурено, душно и шумно; публика в основном мужская – кто-то успел выпить лишнего, кто-то громко и весело спорит с приятелями, отдыхая после тяжелого рабочего дня, а кто-то щеголяет новенькой формой, такой же, как у новоиспеченного сержанта Джеймса Бьюкенена Барнса.
Баки, оставшись в одиночестве, наконец может позволить себе не улыбаться.

Прежде чем заказать кружку пива, он провожает до дома хохотушку Бонни и немного недовольную Конни; последняя делала вид, что расстроилась из-за того, что Стив не пошел с ними на танцы, но Баки подозревал, что все дело в недостатке внимания.
А может, и нет – поди пойми этих девушек.
У Баки все еще гудят ноги и горят губы; на танцах Бонни не постеснялась зацеловать его до умопомрачения – на удачу, так и сказала, а Баки смеялся и даже не стал настаивать на большем. По правде говоря, мысли его были далеки от симпатичных девушек, приятной музыки, хорошей погоды или кружащей голову выставки новейших изобретений; Баки думал о Стиве.
Он всегда думал о Стиве.
Уже столько лет – постоянно, где бы ни находился; беспокойство, гордость, желание защитить существовали в Баки независимо от всего, что с ним происходило. Эти чувства, как и многие другие, давным-давно начали жить своей жизнью, пустили корни в его душе, и это не приносило никаких неудобств – казалось таким же естественным, как сама жизнь. И Баки думал о Стиве; еще днем его самым заветным желанием было то, что Стива все же не возьмут в армию, что хотя бы так он проживет жизнь вдали от ужасов войны, насчет которых Баки никогда не питал иллюзий – прекрасно знал, в отличие от Стива, что при неудачном раскладе тот не переживет и первой недели.
Да что там, первых суток.
Но сидя в одиночестве за барной стойкой, Баки отчетливо понял, что дело совсем не в этом.
Вообще-то он хотел бы, чтобы Стива наконец призвали; не потому, что Роджерс так сильно рвется, но потому, что его наконец оценили бы по достоинству – заметили в Стиве хоть что-то помимо никудышного здоровья.
Баки так и не узнал, чем закончилась сегодняшняя новая попытка Стива, и не уверен, что хочет знать.

Он заказывает еще одну кружку, выбивает сигарету из пачки, безрезультатно хлопает по карманам брюк; справа вдруг раздается щелчок.
Незнакомец, молодой мужчина, наверняка ровесник, протягивает руку с зажатой в пальцах «Зиппо», смотрит выжидательно; Баки тут же склоняется прикурить, улыбается:
– Спасибо.
– Будь здоров, приятель, – мужчина, коротко хохотнув, кивает на стену, где висит новый яркий плакат «Лаки Страйк», обещающий всем курильщикам хорошую форму. – Джонни.
Баки отвечает на крепкое рукопожатие, думая о том, что нет менее подходящего имени для этого человека, чем Джонни.
– Джеймс.
Баки зажимает сигарету зубами, тянется за пивом, мимоходом пытаясь взять в толк, что же в этом парне не так. Держится он свободно и расслабленно, заказывает виски на два пальца; может, слишком прилично одет для этого бара или слишком смазлив; Джонни едва ли не такой же тонкий, как Стив, но гораздо выше, даже выше Баки, и у него удивительно правильные черты лица, разве что на секунду они кажутся Баки хищными, почти звериными.
Впрочем, может быть, дело в пиве.
– Защищаешь родину, приятель? – новый знакомый задерживает взгляд на рукаве формы, и Баки снова улыбается, легко и светло; его и без того никогда не напрягала необходимость поддерживать разговор, а этот человек как-то особенно располагает к себе, будто весь его вид говорит – давай, расскажи мне все, что угодно, я просто случайный парень из бара, завтра ты меня даже не вспомнишь.
– Завтра в Англию, – подтверждает Баки, стряхивая пепел и быстро глотая пиво. – Оттуда – как повезет. Ну а ты?
– Отказано, – Джонни морщится, совсем как Стив в такие моменты, и Баки сочувственно кивает; не говорить же Джонни, что ему чертовски повезло. – Как будто у них там миллиард добровольцев, а? Выбирай – не хочу.
– Да кто их поймет, – Баки пожимает плечами, сдвигает с края стойки давно снятую фуражку. – У меня друг тоже не годен. Хотя ему там самое место, наверное, если бы не здоровье… В общем, я даже рад за него, – признается Баки; откровенности будто вырываются сами, а собеседник почему-то в них заинтересован, но Баки не кажется это странным. – Война есть война.
– Хороший друг? – Джонни опустошает стакан залпом, как воду пьет, и Баки тут же подтверждает:
– Лучший.

Они разговаривают пару часов кряду, хотя подъем у Баки намечен на шесть утра, ни секундой позже; и ему совсем не хочется обсуждать войну, родителей, упадок экономики и снова войну, ему бы поговорить о чем-то мелком и незначительном, вспомнить напоследок те простые радости, которых на фронте Баки будет лишен. Вот только они все равно продолжают, и Баки толком даже не понимает, что диалог постепенно превращается в монолог, а Джонни только кивает в нужных местах, слушает внимательно, снова и снова одалживает зажигалку, просит загнанного бармена подлить еще пива; Баки думает, что, может быть, это его шанс выговориться.
Хотя бы кому-нибудь.
– Не хочу я туда, – признается он наконец, окончательно забыв об улыбке. – Не потому, что не патриот. Или трус.
– На труса ты не похож, – из Джонни отличный собеседник – и молчит, и льстит он тогда, когда нужно, не перебарщивая. – Да и мне-то можешь не бояться сказать, кто я тебе, сам подумай.
– Это точно, – Баки хрипло смеется, прочищает горло. – Мне просто всю жизнь говорят, какой я сильный и смелый, всеобщий любимчик. Может, они все и правы, вот я и боюсь – ожиданий не оправдать, понимаешь?
– Чужих? – Джонни задумчиво вертит пальцами край стакана, чудом не роняя на пол; Баки качает головой:
– Нет. Наверное, нет. Своих собственных. Боюсь не справиться, боюсь, что меня там сломает, я же знаю, многих ломает.
Джонни с минуту смотрит задумчиво, прежде чем вынести вердикт – твердо и уверенно:
– Выдержишь, – этот человек не может ничего знать о Баки, но тому все равно становится легче. – А умереть – не боишься?
На этот раз Баки улыбается; он уже давно все для себя решил:
– Нет, – Баки долго затягивается, пытается выпустить дым кольцами, ничего не выходит. – Отец мне однажды сказал кое-что, еще давно, но я запомнил, – и это было лучшим уроком из всех, полученных от родителей. – Сказал, что лучше сдохнуть, чем сломаться. И, черт возьми, так и есть.
В ухмылке Джонни Баки снова видится нечто животное и опасное, но это ощущение пропадает тут же; он одобрительно кивает, вновь опрокидывает в себя виски, даже не морщась.
– Хороший ты парень, Джеймс. Все у тебя получится, – Джонни понижает тон, и его голос звучит мечтательно, многообещающе, будто они говорят о каком-то особом удовольствии или ценном призе. – Выиграешь войну – и весь мир перед тобой, представь, а? Любую мечту исполнишь.
Прямо в точку, думает Баки.
– Да нет, – произносит он вслух, дергает плечом, пытается пригладить волосы, но только больше взъерошивает, – любую не выйдет.
– А что за мечта такая?
– Тут никто не поможет, – Баки мрачнеет, будто весь ожесточается, крутит новую сигарету в пальцах, сминая; Джонни явно ждет продолжения, и у Баки даже мысли не возникает оставить свои мечты при себе, наоборот, доверие к новому знакомому растет с каждой минутой, с каждой новой кружкой и каждой фразой. – Я тебе про лучшего друга рассказывал. Стив… он самый сильный из всех, кого я знаю. Стойкий, храбрый, правильный. Только никто не видит, кроме меня. Раньше еще была его мать, ну а теперь, – Баки машет рукой, не заканчивает фразу. – Его всерьез не воспринимают, только и говорят, что он слабый, смешной, ни на что не годный. Только это неправда, – Баки злится всякий раз, когда долго думает об этом; раздраженно смотрит и теперь. – Чушь собачья! А все вокруг смотрят на него, но не видят, и как я это исправлю? Он таким родился, – Баки в очередной раз осушает кружку до дна, ловит губами последние капли, невесело усмехается. – Мечта – это то, чему сбыться не суждено, верно?
– Вот тут ты неправ, приятель, – Джонни склоняется ближе, доверительно, словно хочет поделиться тайной только с Баки, ни с кем другим. – Будешь верить – и все сбудется.
Баки хмыкает без энтузиазма:
– Да я бы душу отдал, честное слово, чтобы только Стива заметили, увидели, какой он на самом деле есть. Что бы ни потребовалось. Только толку-то?
– Прямо вот так – и душу?
– И душу. И все, что угодно.
– А что? – Джонни вдруг оживляется, меняется неуловимо, улыбается очень уж широко, заглядывает в глаза. – Вот если бы я твою мечту исполнил, а ты мне – душу взамен. Назад, конечно, вряд ли получишь, но вдруг с тобой кто-то своей поделится. Как тебе сделка?
– Дурацкие у тебя шутки, Джонни, – фыркает Баки, трясет головой, сам отбирает «Зиппо», прикуривает. – Я же серьезно говорил.
– А ты представь, – этот человек продолжает уверенно, без запинки говорить какие-то невозможно странные, как и он сам, вещи; а Баки все равно слушает, отчего-то завороженный, – вот представь, что я все могу. Нужно поверить, только и всего. Ну что, по рукам?
Баки немного перебрал, и давно пора домой, но хочется закончить разговор на приятной ноте, а Джонни почему-то так убедителен; может, поэтому Баки, недоверчиво смеясь, пожимает его руку:
– По рукам. Был такой волшебник из страны Оз – наобещал всего, а потом оказалось, что обманщик.
По лицу Джонни пробегает смутное непонимание, но отвечает он исполненный серьезности:
– Я не обману.
– Как скажешь, – Баки легко соглашается, спускаясь со стула; нахлобучивает фуражку, лихо, набекрень, хлопает Джонни по плечу. – А мне бы выспаться в последний раз на чем-то мягком. Ну, бывай.
– Удачи, приятель.

Уходя, Баки уже не видит, как случайный собеседник из случайного бара внимательно провожает его взглядом.
Не видит, как Джонни, чему-то очень довольно ухмыляясь, в буквальном смысле растворяется в воздухе.

***

Все было так, как он и говорил Стиву.
Война, а не драка с хулиганами в темном переулке.

Поначалу было даже легко; первые недели воспринимались продолжением тренировочного лагеря, переезды по Европе, непонятное затишье местами, солдаты рядом – молодые, сильные, преисполненные веры в светлое будущее. Баки много шутил, много смеялся, и какое-то время им всем казалось, что, может, война – не так уж и страшно.
Может, все останутся живы.
Редкие весточки из дома, доходившие с огромным опозданием, были настоящим праздником; Баки тоже приходили письма, примятые листы бумаги, исписанные такими разными, такими знакомыми почерками – все члены семьи писали по очереди, рассказывали, как скучают, пытались выспросить хоть что-то о его местонахождении, но отвечать на такие вопросы было строго запрещено. И Баки отвечал скупо: жив, цел, руки-ноги на месте, выиграю войну и вернусь, не волнуйся, мама; с каждым разом количество строчек в написанных им письмах уменьшалось вдвое, пока не сократилось до обезличенного, банального: все хорошо.
Сам Баки в это уже не верил.
Баки ожесточался; то ли многочисленные смерти вокруг были тому виной, то ли странная, не присущая молодым усталость, но с каждой потерей в собственном отряде от Баки будто что-то отрывали, на душе было тяжело, в груди – пусто.
И не было писем от Стива; а ведь он обещал.
Баки пробовал писать ему сам, и поначалу оправдывал все проблемами с почтой, или какой-то занятостью друга, или мало ли что бывает, расстояние между ними слишком уж велико; а потом до него дошло.
Стива все-таки взяли в армию.
Как же иначе.
Простое предположение закрепилось в голове как единственная, бесспорная правда; как-то раз, сидя ночью у палатки и пытаясь представить, что оставшийся в запасе табак не такой уж дерьмовый, Баки вспоминал тот бар, и свои дорогие «Лаки Страйк», и чужую блестящую зажигалку.
И Джонни.
Тот странный парень совсем не знал, о чем говорил, но, похоже, каким-то образом сумел выполнить свою часть сделки.
Думать об этом всерьез не получалось: ляпнул что-то человек, бывает, мало ли совпадений; вот только Баки впервые в жизни начинал соглашаться, что мысли и слова – материальны. Что своими пьяными разговорами про душу он что-то сам у себя отнял; в нем было все меньше сострадания, все меньше обычной человеческой доброты, все меньше легкости.
Но, конечно, в этом не было ничего необычного.
Война.

А потом – Аццано.
Потом – немцы.
И Баки в какой-то момент почти начинает верить, что вот она – смерть, заглядывает ему в глаза, зовет за собой; вместо этого – плен и никакой информации, что с его солдатами: сколько погибло, сколько выжило, где они, что они; Баки пихают в одну из камер, не церемонясь, а он избит слишком сильно, чтобы хотя бы плюнуть вслед.
– Добро пожаловать, – Баки резко оборачивается на добродушно-насмешливый голос; глаза быстро привыкают к полутьме, и он выхватывает направленные на него напряженные, любопытные взгляды. – Кого это к нам принесло?
Крепкий, массивный, явно высокий мужчина с рыжеватыми усами смотрит так спокойно, будто они не за решеткой, и это злит Баки пуще прежнего.
– Гостеприимно, – хмыкает он; выходит не так, как бы ему хотелось, голос звучит хрипло и сдавленно, да еще и кровь из разбитой губы стекает по подбородку. Баки подбирается к ближайшей стене, приваливаясь спиной, пытается рассмотреть всех внимательнее, но слабость накатывает волнами, мешая сосредоточиться. – Сержант Барнс, пехота, сто седьмой.
На самом деле ему не интересно.
Незнакомцы представляются, но их имена доносятся словно сквозь пелену – Дуган, Дернье, Фэлсворт, Морита, Джонс; почему-то Баки кажется, что он не вспомнит их наутро. Он только медленно кивает, мечтая отвлечься хоть на что-нибудь, кроме боли и навязчивого ощущения, что за свою жизнь вовсе не обязательно бороться. Пытается прикинуть потери – сколько его сослуживцев оказались здесь же, за грязными стенами? Сколько семей час назад потеряли своих сыновей?
Это не помогает; рыжий – Тимоти? – спрашивает что-то еще, только Баки не слышит, медленно проваливаясь в себя. Тело болит так, словно по нему хорошенько потоптались, и это недалеко ушло от правды, а думать о хорошем не получается. Что тут хорошего?
Что хорошего на войне?
– Эй, сержант, – Дуган настойчив; опускается напротив, присев на корточки, Баки видит его лицо, видит глаза, в них беспокойство, это кажется странным. – Очнись. Не отключайся сейчас. Скоро должны принести воды.
Как же нелепо, думает Баки. Как же хреново.
– Тут и расписание есть? – он сплевывает, косится на пол. Слюна подкрашена красным. – Обед тоже по графику? Прямо номера класса люкс.
Он слышит смех – заливистый, на разные голоса. Дуган усмехается в усы:
– Сервис – закачаешься.
– Зовут-то тебя как? – спрашивает кто-то еще, Баки улавливает акцент, чужеродный, французский, кажется. Бонни пыталась изображать его, выходило больше нелепо, чем соблазнительно, а Баки все равно повелся тогда, уж очень хотелось.
Сейчас ничего не хочется.
– Джеймс, – отвечает он наконец, осторожно ощупывая бок; ребра, похоже, не сломаны, только это не слишком-то утешает. – Но все зовут меня Баки. Где мы?
Молчание повисает в камере всего на несколько секунд, но этого хватает, чтобы ощутить всю напряженность. Всю безнадежность – эти ребята просто хорохорятся так же, как привык он сам, понимает Баки; они смеются, давят улыбки, говорят «Добро пожаловать!» – и не верят уже.
Может быть, ему кажется, и не верит он сам.
– Мы на фабрике, – рядом с Баки, плечом к плечу, присаживается парень в фуражке, британская армия, судя по всему, напряженное лицо, тонкие черты, он кажется самым серьезным здесь. – Оружейной. Придется поработать руками.
Вот об этом Баки точно не беспокоится; мысли, до того вялые, замедлившиеся до предела, начинают нестись со страшной скоростью: фабрика, оружейная, немецкая, значит, вражеская. Значит, он будет помогать немцам убивать.
Добро пожаловать на войну, Джеймс, этого ты ждал?
– Дерьмо, – Баки откидывает голову назад слишком резко, прикладывается затылком о стену, но в этот раз даже не замечает, руки бессильно сжимаются в кулаки. – Дерьмо, дерьмо, вот же дерьмо… – он выпрямляется, снова слишком резко. Боль, как меткий удар ножа, отдается в плече, и все эти люди смотрят на него настолько понимающе, что Баки злится заново. Что теперь – просто сидеть вот так? – Сбежать пробовали?
– Жить хочется сильнее, сержант, – Дуган, поморщившись, поднимается на ноги, подходит к решетке, вглядывается в темноту коридора. – Даже до забора никто не добирался, отстреливали на подходе.
Баки вспоминает Стива – «не выигрывай войну без меня»; вспоминает почему-то Джонни – «выдержишь»; вспоминает отца.
Лучше сдохнуть, чем сломаться.
Лучше сдохнуть, повторяет он себе, прикрывая глаза; Баки не хочется спорить с Дуганом сейчас, строить какие-то планы, пытаясь найти выход.
Похоже, времени у него теперь предостаточно.

***

Чужие крики эхом разносятся по огромному залу; крики – и смех, чертов смех Баки узнал бы теперь из тысячи где угодно, так смеются только нацисты. Смеется только Германия – изображают хозяев жизни, победителей, остающихся безнаказанными. Людей, которым сойдут с рук эксперименты, убийства, драка с заведомо слабым пленником ради забавы.
Рано радуетесь, думает Баки. Рано радуетесь, скоты.
– Ублюдок! – кричит он, останавливаясь; работа подождет, Баки не подписывался на нее, не соглашался быть здесь, он все еще здесь, потому что… почему? – Эй, ублюдок, посмотри на меня!
Потому что бежать некуда.
Или – потому что не хочется. Баки завел нехорошую привычку провоцировать каждого надзирателя, пусть лучше смотрят на него, наказывают его, чем кого-то еще – чем Мориту, Дернье или вот того мальчишку, что корчится сейчас на полу. Дуган качает головой всякий раз, злится, просит оставить самоубийственное благородство, оно ни к чему здесь, но Баки не называет это благородством или героизмом. Баки думает, что это единственный способ напоминать себе, что он все еще живой.
Все еще чего-то стоит.
Иначе можно было бы просто лечь, сложив на груди руки, и покорно ждать неминуемой смерти – и этот вариант слишком привлекателен, чтобы им воспользоваться; пусть обреченный, Баки не хочет умереть трусом.
Он вообще, если на то пошло, не хочет умирать.
– Сдохнуть собрался? – шипит Фэлсворт, не соглашаясь; Баки не слушает, шагая вперед, так, чтобы его было хорошо видно, так, чтобы смотрели только на него.
– Здорово нападать на слабых? – орет он, когда крепкий мужик в форме немецкой армии круто разворачивается к нему, оставляя без внимания побитое тело под ногами. – На беззащитных? Что он тебе сделал, а? Ну давай, скажи, сволочь, что?
Скажи.
Скажи, сволочь.
Сволочь.
Баки не умолкает, не затихает, повторяет одно и то же, пока надзиратель не подходит к нему, пока грубо не затыкает рот; Баки пытается сопротивляться сколько может, в этом поединке все еще ничего честного – это вообще не поединок, а избиение младенцев, – но он старается, защищаясь, пусть он окажется покалеченным, но черта с два это будет так просто. Руки, ноги, зубы, Баки бьет наотмашь, машет кулаками, стараясь достать, задеть, сделать, черт возьми, больно; он слышит крики вокруг, слышит, как кто-то кидается к ним, но немец здесь не единственный, Дернье оттаскивают в сторону сразу двое, и это продолжается не больше минуты.
Всего лишь минута – и Баки на полу, группируется, прижимая к груди колени, прикрывая руками голову; ублюдок с наслаждением пинает его в бок, раз, другой, третий, бесконечно, попадая по ребрам, кровь течет из носа по разбитым губам, и Баки смеется.
Пусть лучше он, чем кто-то еще, потому что ему уже все равно.
Он отключается после удара по лицу.

– ...еще бы, – слышит Баки, пытаясь разлепить глаза. – Барнс так достал их, если бы его прикончили прямо там, я бы не удивился, говорю тебе, Дам Дам.
– Но его не прикончили.
– Да нас тоже на расстрел не отправляют. Странно, а? За своего-то.
– Потерпи, Джонс, – голос Дугана и чей-то еще невеселый смех звучат совсем близко. – Умереть всегда успеешь. Жаль, Барнс не понимает.
– Лицо ему знатно разукрасили, дай-то бог, заживет, а то там, в его Америке, девчонки…
– Помолчал бы уже, Дернье.
Он отключается снова, не сумев отвлечься от резкой боли в груди.

Об «инциденте со станком», в результате которого погиб тот крепкий немецкий офицер, Баки узнает от Джима.
– Вот такая случайность, – выплевывает Морита, косо глядя на Баки, потирает руки; в его взгляде нет ничего, кроме спокойной злости, той, что привычна здесь им всем. Той, что помогает им здесь оставаться людьми и стоять друг за друга, даже когда кажется, что нет никакого смысла. – Кровь повсюду.
– Случайность, – эхом откликается Баки, попытавшись приподняться на локтях. Охает, падая обратно.
Уставившись в темноту высокого потолка, Баки не возражает, когда Джим осторожно щупает его ребра, пытаясь определить повреждения не только по цвету синяков. Пару месяцев назад он от всей души сказал бы ребятам спасибо.
Сейчас – то ли душа уходит, то ли способность быть благодарным.

***

Местные надзиратели чертовски боятся заразы – тех, кто становится совсем слаб, проще застрелить, и, возможно, думает Баки, это куда более милосердно, чем позволять беспомощным пленникам доживать свои считанные дни, ворочаясь на грязном полу.
Когда Баки третий день подряд не может толком подняться, его забирают тоже.
Сквозь мутную пелену перед глазами и бесконечный шум в ушах он мало что может осознать; вяло пытается отбрыкаться, но сильные руки подхватывают с обеих сторон, тащат куда-то, им плевать, что у Баки подламываются ноги. За его спиной – крики, ругань, Дернье орет матерщину на своем французском. За его спиной – звуки ударов и насмешливое «мы вылечим его».
Тех, кого не отстреливают, забирают в изолятор.
Оттуда не возвращаются.

Баки думает о побеге – действительно думает еще пару суток, на столах по соседству безучастно лежат такие же несчастные, их накачивают какими-то лекарствами, и на одних мыслях далеко не уедешь, когда даже не можешь подняться.
На третьи сутки в живых остается только он.
Маленький неприятный человечек носится вокруг инструментов, потирая руки, бормочет что-то на немецком; Баки пробыл на фабрике достаточно, чтобы понять – этот человек рад. Он – Зола, так вроде бы назвал его кто-то из лаборантов – просто в восторге, и причиной тому является именно Баки.
Баки не чувствует ничего.
Он не знает, что происходит, сложно понять это за чередой процедур, за уколами, непонятными приборами; все чаще Баки обнаруживает, что начинает забывать. Поначалу это мелочи – те, что и без того на войне ускользают из памяти: адрес соседней с родным домом улицы, название его второй операции в качестве сержанта, среднее имя Бонни, цветущие яблони в саду школьного приятеля.
В какой-то момент Баки не может вспомнить, как зовут Дугана; в какой-то момент Баки не может вспомнить, был ли он вообще, существовал ли этот Дуган.
– Сержант Барнс, Джеймс Бьюкенен, – упрямо повторяет он то единственное, что помнит лучше всего, – три-два-пять-пять-семь…
Всякий раз, когда Баки проваливается в забытье, перед ним возникает Джонни. Заложив руки за спину, он обходит Баки кругом, задумчиво и внимательно разглядывая, цокает языком:
– Медленнее, чем обычно. Ну ничего, сержант, спешить нам с тобой некуда, – удовлетворенно говорит он всегда, потирает руки совсем как Зола, прежде чем раствориться в воздухе.
Джонни снится ему, но Баки не запоминает сны.

Он не знает, сколько проходит времени – три дня, неделя или, может быть, год; спустя вечность Баки не за что больше цепляться, кроме имени, звания и номера на жетоне. Был еще Стив, но и он забывается, стирается потихоньку из памяти, становится размытым, нечетким образом перед глазами.
Спустя вечность Баки не может вспомнить, какого цвета у Стива глаза – тогда он, словно глядя на себя со стороны, понимает вдруг, что не осталось ничего. Ни желания выбраться отсюда, ни желания остановить то, что делают с ним, ни желания поскорее сдохнуть; одно лишь равнодушие. И хотя равнодушие – тоже своего рода настоящее чувство, не факт, что его хватит надолго.
Впрочем, Баки уже все равно.
– ...Барнс. Три-два-пять-пять-семь, – механически повторяет он по привычке, а не потому, что страшно было бы замолчать; повторяет – и над ним нависает тень.
Наконец-то, думает Баки.
Наконец-то ему снится Стив, а не чертов Джонни из бара.

***

Стив, присевший на соседний стул у барной стойки, смотрит так, словно хочет что-то сказать, и в глазах его – беспокойство и сомнение. Баки понятия не имеет, в чем дело, час назад они разнесли очередную базу ГИДРЫ к чертям, и все собираются веселиться по этому поводу до самого утра.
Все – кроме Стива, да еще Филлипса, но полковник уже староват для таких развлечений.
– Ты сегодня практически всех уложил в одиночку, – говорит наконец Стив, проводя пальцем по запотевшей стенке пивной кружки. Он замолкает, будто ждет, что Баки додумает остальное сам.
– Не прибедняйся, – фыркает Баки, пожимая плечами; улыбается – в последнее время его даже на ухмылки хватает все реже, разве что рядом со Стивом. Рядом с ним Баки вообще чувствует себя гораздо более живым, словно один лишь вид этого старого-нового человека напоминает о том, ради чего стоит жить и почему Баки все еще находится здесь, возле него. – Там многие поздоровались с твоим щитом.
Он знает, о чем пытается сказать Стив; Джим недавно заикнулся о том же: «Ты превратился в машину для убийства, старина. Смотреть страшно». Все они – и Стив тоже – считают, что испытывать хотя бы намек на сожаление, если лишаешь кого-то жизни – правильно. Человечно. Они считают, что неправильно не испытывать совсем ничего.
Только не могут найти достойных аргументов; и Стив сейчас тоже молчит, только смотрит на Баки, упираясь в стойку локтем. Стив наконец оказался на войне – теперь ему не так-то легко делить мир на белое и черное.

Последнюю базу найти сложно, но Золу они перехватывают уже через полторы недели; Баки делает то, что должен, до самого конца.
Он видит Джонни, когда падает: тот опускается прямо по воздуху рядом с ним, скрестив по-турецки ноги; Джонни улыбается.
Баки кричит.

***

Перед каждым обнулением высокий тонкий – настолько, что можно было бы переломить одной левой – мужчина с хищным лицом появляется прямо в его голове.
Он доволен, он посмеивается, он щурится; он говорит, что «совсем скоро ты перестанешь чувствовать хоть что-нибудь, избавишься наконец от остатков живого в своей груди», и Зимний Солдат понятия не имеет, что хочет сказать этот человек.
Он ведь и так ничего не чувствует.

***

Стив

– Я не буду с тобой драться, – твердо говорит Стив, когда Зимний Солдат – Баки, это Баки – поднимается на ноги. – Ты мой друг. Ты знаешь…
– Нет, нет, нет. Стоп.
Мужчина, насмешливо грозящий пальцем, материализуется в воздухе; Стив отступает всего на полшага – кажется, он успел привыкнуть и не к такому.
– Достаточно, – говорит незнакомец, не обращая на Стива внимания. Он смотрит только на Баки, Стив – тоже, он видит, как Баки...что происходит?
Баки бледнеет – не лицо, не руки, не кожа, Баки словно выцветает, и нужно что-то делать, вокруг выстрелы, грохот, авианосец рушится, все еще можно что-то успеть, но Стив не может. Он смотрит, и ему приходится потереть глаза, убедиться, что ему не кажется; все по-настоящему, Баки твердо стоит на ногах, не двигает ни единым мускулом, и сквозь его грудную клетку просвечивает железная балка позади.
– Что происходит?
– Ничего особенного, – с готовностью откликается незнакомец, подходя к Баки; он проводит рукой, едва касаясь, от шеи, скрытой черной броней, до груди, ладонь замирает под сердцем. – Твой приятель задолжал мне кое-что. Я, кстати, много лет ждал, чтобы забрать то, что мне принадлежит, по твоим меркам – целую вечность.
– Кто ты? – Стив делает шаг вперед, и еще; твердую поверхность под ногами начинает потряхивать, но мир вокруг будто замирает, остается только Стив, неподвижный – как неживой – Баки и этот странный человек.
– Я – часть той силы, что вечно делает добро, желая зла… Или как там у вас думают? – фыркнув, мужчина смотрит на Стива через плечо, не убирая от Баки ладонь. – Демон. Твой приятель знал меня под именем Джонни, это удобно. И я говорю это тебе, потому что ты не запомнишь нашу встречу, Стив Роджерс.
– Демон, – повторяет Стив, сжимая кулаки; в это он может поверить, как поверил однажды в асгардских богов. – Раз я все равно не запомню – что ты делаешь? Что ты делаешь с ним?
– Забираю его душу, – он отвечает так, словно это само собой разумеется. – Еще минута, и она пополнит мою коллекцию, а что будет дальше – ты уже не узнаешь. Этот забавный авианосец рушится слишком быстро.
Стив бросает в него щит, как только смысл слов «забираю душу» доходит до него по-настоящему; щит проходит сквозь Джонни, не причиняя тому никакого вреда, он смеется:
– Да ладно тебе. Ничего нельзя сделать. Можешь поразмыслить о том, что своим новым обликом ты обязан мне. Ладно, ты обязан сержанту Барнсу, но я тоже постарался.
– Что ты имеешь в виду? – потянуть время, думает Стив; потянуть время, хоть последние крохи, и, может, получится придумать что-нибудь. Он не знает точно, что происходит с теми, из кого медленно уходит душа, но, если размышлять, вспоминать поведение Баки, логическая цепочка складывается довольно быстро, и то, что получается, очень не нравится Стиву.
– Мы заключили отличную сделку, – Джонни, махнув свободной рукой в сторону, не глядя отправляет горящий кусок площадки в свободный полет. – Тебя оценили по достоинству, а душа Джеймса Барнса отошла мне в пользование.
Оценили по достоинству?..
Стив разберется с этим позже.
– Я читал о демонах разное, – Джонни снова пренебрежительно фыркает, но Стив не обращает внимания, подходя еще ближе. – Может, это и неправда, но в ваших сделках всегда есть лазейки.
– А парень не врал, когда говорил, что ты упрямый, – ладонь демона прижимается к груди Баки сильнее, полупрозрачное тело начинает трястись, и это хуже, чем наблюдать за падением Баки с поезда; Стиву, впрочем, совершенно нечего терять:
– Что если я отдам свою душу взамен его?
– О, нет, Капитан, это так не работает. Слишком просто. Хотя если ты настаиваешь? У тебя еще пятнадцать секунд, и знал бы ты, как весело, – Джонни поднимает брови, – наблюдать за твоим мыслительным процессом.
– Ладно, а если… Господи, – Стив не отрывает взгляда от Баки, словно бы вид его – человека, буквально утекающего сквозь пальцы, – поможет найти ответ, но все происходящее настолько нереально, что любая идея кажется полной глупостью.
Отчаяние наваливается на Стива практически осязаемым камнем, и он передергивает плечами; не время.
Не время сейчас.
Джонни начинает насвистывать.
– А если мы поделим? Поделим мою душу на двоих? – Стив не знает, возможно ли это, но, кажется, в этом мире – знать бы раньше – возможно все, потому что Джонни сжимает челюсть:
– Упрямый и догадливый, когда не надо. Не получится. Это могло бы сработать, Капитан, если бы… – он замолкает на полуслове, вглядываясь в лицо Стива, и тот выдыхает, неожиданно даже для себя чувствуя облегчение.
Он не знает, но чувствует, что угадал сейчас правильно; пальцы Джонни сжимаются, проходя сквозь грудь Баки, и Стив спешит, хотя язык неожиданно заплетается:
– Я люблю его. Я люблю его, и если уж это не подействует, можешь забрать потом мою душу просто так. Мне все равно.
Джонни ведет рукой в сторону от Баки, резко выбрасывает вперед, дотрагиваясь до Стива, подтягивая к себе; он ведет себя так, будто не слишком хочет это делать, но, может, у демонов есть свои правила на этот счет – Стив не имеет понятия.
Он теряет сознание, не успевая ничего разглядеть, и часть пола под ним рушится в ту же секунду.

***

Стив приходит в себя на берегу Потомака; видит Баки, едва получается разлепить глаза – тот возвышается над ним, прижимая вывихнутую правую руку, и во взгляде его, на лице – слишком многое.
Стив не смог бы распознать все.
Впрочем, ему кажется, что он сможет.
– Сработало, – выдыхает он. Дергается вверх, пытаясь подняться, но не выходит с первой попытки, и Баки с тем же нечитаемым лицом падает рядом на колени. – Сработало.
Баки смотрит на него как на последнее чудо света.
Ожил? Не умирал? Вытащил? Спас?
Стиву все равно.
– Баки, – говорит он, тут же закашливаясь; Баки качает головой:
– Я не знаю тебя, – но он не встает, не сбегает, и в его голосе слишком много сомнения.
Когда-нибудь оно уйдет, думает Стив, протягивая к нему руку.
– Ты узнаешь.